Никто не знает настоящей правды…
Антон Павлович Чехов – очень непростой писатель. Может поэтому мне в нем далеко не все понятно. Хотя, так казалось не всегда. В прошлом году я прочитал его три произведения, о которых собирался кое-что рассказать. Пьесу «Три сестры», повесть «Дуэль» и маленький роман «Зеленая коса. О пьесе уже шла речь в предыдущей программе. Размышляя о ней, я не мог похвастаться, что постиг всю глубину этого произведения. Кое-что для меня осталось непонятным.
А вот что касается второго и третьего, то это стало, в некотором смысле, открытием. Антон Павлович показался мне тут очень современным и понятным писателем. Ранее я его так не воспринимал. Для меня он был хрестоматийной фигурой. А здесь он стал мне намного ближе. Герои его произведений, как и ситуации, в которые они попадают, во многом похожи на нашу жизнь. На ту, которой живем мы повседневно. Без всей этой мишуры из так называемого виртуального пространства. И ты осознаешь, что чеховские герои даже мыслят также, как мы.

Антон Павлович Чехов.
Чехов приезжал в Батуми дважды: в 1888 и в 1900 годах. И оба раза он, вероятно, бывал в гостях у трех сестер, с которыми был знаком еще по Мелихово. Я кое-что рассказал об этом в прошлый раз. И о том, как врач Рамаз Сурманидзе в конце прошлого века на протяжении ряда лет занимался изучением истории пребывания русского писателя в Батуми. В 1978 году в газете «Советская Аджария» он писал, что, возможно, писатель приезжал сюда и раньше. Правда, убедительных подтверждений этой версии он так и не привел. Однако напомнил о косвенных признаках. И они, несомненно, заметны в произведениях писателя.
«В 1882 году в литературном приложении к журналу «Москва» под псевдонимом Антоша Чехонте появилась небольшая повесть «Зеленая коса», которую писатель назвал «маленьким романом», — сообщил в местной газете Рамаз Сурманидзе. – Есть там такая фраза: «На берегу Черного моря, на местечке, которое в моем дневнике и дневниках моих героев значится «Зеленой косой», стоит прелестная дача». Владелица дачи – Мария Егоровна Микшадзе. «Хозяйка, жена не то грузина, не то черкеса-князька, дама 50 лет». А среди действующих лиц этой повести – немало грузин.
«Повесть носит в определенном смысле автобиографический характер. Некоторые персонажи названы именами друзей и близких Антона Павловича Чехова. Сам писатель предстает в образе бывшего репетитора Ольги. Название и содержание повести, описания дачи и окрестностей наводят на мысль, что Антон Павлович Чехов бывал в Батуми, в частности, на Зеленом мысе, еще до 1888 года. Скорее всего, в то время, когда был студентом. Старожилы Батуми (Анна Чачуа-Старженецкая, Ольга Чачуа-Селезнева, Ф.Т. Васильева и другие) утверждают, что действие повести разворачивается именно на Зеленом мысе, и даже конкретно называют место, утверждая, что писатель описывает дачу Баратовой (Бараташвили).
Можно предположить, что Чехов побывал в Грузии впервые не в 1888 году, как утверждают исследователи, а в 1881 или, в крайнем случае, в начале 1882 года. Если это правда, то можно также с уверенностью утверждать, что Чехов является автором названия курортного местечка… Действительно, впервые официальное название «Зеленый мыс» упоминается в 1896 году в труде Семена Васюкова «Край гордой красоты – Кавказское побережье Черного моря» в то время, как «Зеленая коса» опубликована в 1882 году.»
Очень похожий текст я нашел в книге Баграта Тавберидзе «Душа Батуми», которая посвящена выдающимся батумчанам, внесшим заметный вклад в развитие города. Она вышла в свет в 2021 году. Там есть глава, под названием «Борисыч». В ней рассказывается об известном в прошлом батумском спортсмене, баскетболисте – Гарри Борисовиче Аринине. «Он был эрудитом, интересным собеседником, — пишет Баграт Тавберидзе. – Основными темами наших разговоров и споров была история города, история пребывания известных личностей в Батуми.»
В то время Баграт сотрудничал с газетой «Советская Аджария» и предложил редакции написать материал о Гарри Борисовиче. Когда этот материал был уже готов, Гарри наотрез отказался от его публикации. Баграт считает, что сделал он это исключительно из природной скромности. Просто не пожелал придавать публичной огласке их беседы.
Однако по прошествии нескольких десятков лет, Баграт Тавберидзе все же опубликовал фрагменты той давней беседы с Гарри Борисовичем в своей книге. О том, как рассказал ему о пребывании в Батуми писателей Максима Горького, Владимира Маяковского, Лауреата Международной премии Мира Никоса Казандзакиса, а также Антона Чехова. И о том, что Чехова с Батуми «связывали его товарищи по Московскому университету». Среди них был – «один из учредителей Батумского общества врачей… Григорий Лаврентьевич Элиава, врач, поэт… Григол Вольский – один из первых переводчиков произведений Чехова на грузинский язык.»
Встретившись с Багратом Тавберидзе, я решил расспросить его о неопубликованном в давнем прошлом интервью с Гарри Арининым и о том, как сам Баграт относится к тому, что рассказывал ему тогда его собеседник.
Баграт рассказал, что Гарри Аринин работал в архивах Тбилиси. И, возможно, он нашел какие-то сведения о посещении Чеховым в Батуми, будучи студентом. Но теперь трудно это установить, потому что самого Гарри уже нет. Публикуя беседу с ним, спустя почти сорок лет, Баграт посчитал возможным придать гласности эту версию. А что касается названия курортного местечка «Зеленый мыс», то это доказано, что авторство принадлежит французскому садоводу Мечиславу Д,Альфонсу.

Баграт Тавберидзе.
К сожалению, подтверждений того, что Чехов побывал в Батуми будучи студентом пока не найдено. А вот маленький роман «Зеленая коса» все же немного совпадает по названию со знаменитым курортным местечком «Зеленый мыс», расположенным на батумском побережье. А еще поклонники Чехова, кто живет неподалеку от «Зеленого мыса», в тексте романа, несомненно, находили очень похожее описание этого места и, отчасти, той атмосферы, которая царила когда-то здесь.
«На берегу Черного моря, на местечке, которое в моем дневнике и в дневниках моих героев и героинь значится «Зеленой Косой», стоит прелестная дача. С точки зрения архитектора, любителей всего строгого, законченного, имеющего стиль, может быть, эта дача никуда не годится, но с точки зрения поэта, художника она дивная прелесть. Она мне нравится за свою смиренную красоту, за то, что она своей красотой не давит окружающей красоты, за то, что от нее не веет ни холодом мрамора, ни важностью колонн. Она глядит приветливо, тепло, романтично… Из-за стройных сребристых тополей, со своими башенками, шпицами, зазубринами, шестами, выглядывает она чем-то средневековым. Когда смотрю на нее, я припоминаю сентиментальные немецкие романы с их рыцарями, замками, докторами философии, с таинственными графинями…
Эта дача стоит на горе; вокруг дачи густой-прегустой сад с аллеями, фонтанчиками, оранжереями, а внизу, под горой — суровое голубое море… Воздух, сквозь который то и дело пробегает влажный кокетливый ветерок, всевозможные птичьи голоса, вечно ясное небо, прозрачная вода — чудное местечко!
Хозяйка дачи — жена не то грузина, не то черкеса-князька, Марья Егоровна Микшадзе, дама лет 50, высокая, полная и во время оно, несомненно, слывшая красавицей. Дама она добрая, милая, гостеприимная, но слишком уж строгая. Впрочем, не строгая, а капризная… Она нас отлично кормила, превосходно поила, занимала нам во все лопатки деньги и в то же время ужасно терзала. Этикет — ее конек. Что она жена князя — это ее другой конек. Катаясь на этих двух коньках, она вечно и ужасно пересаливает. Она никогда, например, не улыбается, вероятно, потому что считает это для себя и вообще для grandes-dames неприличным. Кто моложе ее хоть на один год, тот молокосос.
Знатность, по ее мнению, — добродетель, перед которой всё остальное — самая ерундистая чепуха. Она враг ветрености и легкомыслия, любит молчание и т. д. и т. д. Иногда мы едва умели выносить эту барыню. Если бы не дочь ее, то, пожалуй, едва ли мы услаждали бы себя теперь воспоминаниями о Зеленой Косе. Добрая женщина составляет самое серое пятно в наших воспоминаниях.
Украшение Зеленой Косы — дочь Марьи Егоровны, Оля. Оля — маленькая, стройная, хорошенькая блондиночка лет 19. Она бойка и не глупа. Хорошо рисует, занимается ботаникой, отлично говорит по-французски, плохо по-немецки, много читает и пляшет, как сама Терпсихора. Музыке училась в консерватории и играет очень недурно. Мы, мужчины, любили эту голубоглазую девочку, не «влюбились», а любили. Она для нас всех была что-то родное, свое…
Зеленая Коса без нее для нас немыслима. Без нее поэзия Зеленой Косы была бы неполной. Она — хорошенькая женская фигурка на прелестном ландшафте, а я не люблю картин без людских фигур. Плеск моря и шёпот деревьев сами по себе хороши, но если к ним присоединяется еще сопрано Оли с аккомпанементом наших басов, теноров и рояля, то море и сад делаются земным раем…
Мы любили княжну; иначе и быть не могло. Мы величали ее дочерью нашего полка. И Оля любила нас. Она тяготела к нашей мужской компании и только среди нас чувствовала себя в своей родной стихии. Когда нас не было возле нее, она худела и переставала петь. Наша компания состоит из гостей, летних обитателей Зеленой Косы, и соседей…

Картинка к роману «Зеленая коса».
Вся эта банда бесконечно, день и ночь, круглое лето, ела, пила, играла, пела, пускала фейерверки, острила… Оля любила эту банду без памяти. Она кричала, вертелась и шумела больше всех. Она была душой компании. Каждый вечер княгиня собирала нас в гостиную и с багровым лицом упрекала нас в «бессовестном» поведении, стыдила нас и клялась, что по нашей милости у нее голова болит.
Она любила читать нотации; читала их искренно и глубоко была убеждена в том, что ее нотации послужат нам в пользу. Больше всех доставалось от нее Оле. По ее мнению, во всем была виновата Оля. Оля боялась матери. Она ее боготворила и выслушивала ее нотации стоя, молча, покраснев. Княгиня считала Олю дитятей. Она ставила ее в угол, оставляла без завтрака, без обеда. Заступаться за Олю значило подливать масло в огонь. Если бы можно было, то она и нас бы ставила в угол.
Она посылала нас ко всенощной, приказывала вслух читать «Четьи-Минеи», считала наше белье, вмешивалась в наши дела… Мы то и дело заносили куда-нибудь ее ножницы, забывали, где ее спирт, не умели найти ей наперстка. — Разиня! — то и дело кричала она. — Прошел мимо, уронил и не подымаешь! Подними! Сейчас подними! Наказал меня господь вами… Отойди от меня! Не стой на сквозном ветру!
Иногда для потехи кто-нибудь из нас провинится в чем-нибудь и по донесении призывается к старухе. — Это ты на грядку наступил? — начинается суд. — Как ты смел? — Я нечаянно… — Молчи! Как ты смел, я тебя спрашиваю?
Суд оканчивался помилованием, целованием руки и, по выходе из комнаты судьи, гомерическим смехом. Ласкова с нами княгиня никогда не была. Ласковые слова говорит она только старухам и маленьким детям. Я ни разу не видал ее улыбки. Старичка-генерала, который по воскресеньям приезжал к ней играть в пикет, она шёпотом уверяла, что мы, доктора, магистры, частью бароны, художники, писатели, погибли бы без ее ума-разума… Мы и не старались разубеждать ее… Пусть, думали, тешится…«

Повесть Чехова «Дуэль» считается одной из самых больших по сравнению с другими. О своем замысле этой повести Чехов впервые упомянул в письме издателю Алексею Суворину в 1888 году. Как раз спустя некоторое время после поездки по Кавказу. Он так об этом писал: «Ах, какой я начал рассказ! Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке». К работе над повестью Антон Павлович приступил в конце 1890 года, после возвращения с острова Сахалин в Москву.
Впервые опубликована повесть «Дуэль» была в 1891 году в газете «Новое время». Все описанные события в ней разворачиваются на Кавказе, на берегу Черного моря. Повесть публиковалась на протяжении продолжительного времени во многих номерах газеты. Отзывы читателей появились сразу же и были очень противоречивы. Друг Чехова Павел Свободин писал тогда, прочитав половину повести: «До сих пор вещь прелестна. Все фигуры влезают со столбцов «Нового времени» и начинают ходить по комнатам, которые превращаются то в столовую Самойленки, то в берег Батума, то в купальню».
После завершения публикации повести отзывы на нее пошли потоком. Писали знакомые и незнакомые, друзья и родственники, писали автору и друг другу. «Из Петербурга, из Вильны и из разных российских городов я получаю письма насчет «Дуэли», — сообщал Чехов Суворину через неделю после выхода последней части повести. — Пишут какие-то незнакомцы. Письма в высшей степени задушевные и доброжелательные». Это было неудивительно и вполне понятно.
Тогда «…Чехова читала практически вся русская интеллигенция, которая видела в нем писателя, сформулировавшего важнейшие понятия чести, достоинства и порядочности, верности самому себе, независимости духа, абсолютной правдивости, вырастающей из твердо усвоенных с детства принципов христианства, которые он не считал нужным провозглашать как некую идеологию.» — так пишет доктор философских наук Владимир Кантор в своей статье «Метафизическая дуэль».
Все персонажи повести разные и каждый видит мир вокруг по-своему. Потому, не случайно, между ними возникает острый конфликт. Хотя, вроде бы жизнь идет своим чередом, происходящее вокруг выглядит обыденно, как всегда. Ничто не предвещает бури.

Титульный лист издания рассказа Чехова Дуэль, 1892 год.
«Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет 28, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.
С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомства, и лицо его начинало казаться необыкновенно добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе он был на ты, всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником.
— Ответь мне, Александр Давидыч, на один вопрос, — начал Лаевский, когда оба они, он и Самойленко, вошли в воду по самые плечи. — Положим, ты полюбил женщину и сошелся с ней; прожил ты с нею, положим, больше двух лет и потом, как это случается, разлюбил и стал чувствовать, что она для тебя чужая. Как бы ты поступил в таком случае?
— Очень просто. Иди, матушка, на все четыре стороны — и разговор весь.
— Легко сказать! Но если ей деваться некуда? Женщина она одинокая, безродная, денег ни гроша, работать не умеет…
— Что ж? Единовременно пятьсот в зубы или двадцать пять помесячно — и никаких. Очень просто.
— Допустим, что у тебя есть и пятьсот, и двадцать пять помесячно, но женщина, о которой я говорю, интеллигентна и горда. Неужели ты решился бы предложить ей деньги? И в какой форме?
Самойленко хотел что-то ответить, но в это время большая волна накрыла их обоих, потом ударилась о берег и с шумом покатилась назад по мелким камням. Приятели вышли на берег и стали одеваться.
— Конечно, мудрено жить с женщиной, если не любишь, — сказал Самойленко, вытрясая из сапога песок. — Но надо, Ваня, рассуждать по человечности. Доведись до меня, то я бы и виду ей не показал, что разлюбил, а жил бы с ней до самой смерти.
Ему вдруг стало стыдно своих слов; он спохватился и сказал:
— А по мне хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему!
Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойленко был своим человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со льдом и рюмку коньяку; он сначала выливал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом, и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились масляными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил, глядя на море:
— Удивительно великолепный вид!»

Представляя в 1892 году выход отдельной книгой повести «Дуэль», издательство Алексея Суворина отмечало:
«Повесть написана просто и занимательно, с обычною талантливостью, благодаря которой г. Чехов занял видное место в нашей литературе. Действующие лица живы и характерны, в каждом из них ярко отмечены те особенности, которые прививаются людям воспитанием, обществом, профессией, образом жизни; в каждом с большею или меньшею силой отмечены типические черты, свойственные той или иной категории современных российских интеллигентов.»
«Врач провозглашает всякого мало-мальски не глупого знакомого «прекраснейшим, величайшего ума человеком», и делает это вполне искренно, не по недостатку ума, а в симпатичной простоте своего доброго сердца. Зоолог смотрит на людей со своей «зоологической» точки зрения, установившейся на убеждении в законности и необходимости борьбы за существование и подбора, а потому и людей он делит на сильных и слабых, на пригодных для хорошего подбора и никуда негодных и, следовательно, вредных. Первым он предоставляет ведаться с жизнью, как им угодно, по мере их сил; относительно же вторых держится того мнения, что хорошо было бы для блага человечества их истреблять, дабы, размножаясь, они не перегадили всего человечества, дабы не привели его к полному вырождению. К этой категории «вредных» и; даже «наиболее вредных» он причисляет Лаевского и его сожительницу. Не одобряя рекомендуемых зоологом мероприятий против Лаевского и подобных ему, читатель вынужден, однако, согласиться, что такие «продукты» нашей современной культуры на самом деле никуда не годны, вредны и совсем нежелательны. Когда же фон-Корену представляется случай подстрелить Лаевского на дуэли, у зоолога дрогнула рука, — отчасти, впрочем, помешал ему дьякон, подкравшийся подсмотреть, что за штука такая дуэль. Как бы то ни было, Лаевский ушел живой и невредимый.» — конец цитаты.
Некоторые исследователи творчества Антона Чехова отмечали, что в повести «Дуэль» представлены два противоположных мировоззрения. В ней даже один герой носит славянскую фамилию — Лаевский, а другой — немецкую, фон-Корен. У них на все имеется свое, противоположное мнение. И это тоже становится первоосновой для выяснения отношений посредством дуэли. Однако Чехов не принимает позицию ни одной, ни другой стороны. А эти непримиримые позиции особенно заметны в споре фон-Корена и молодого дьякона, где фон-Корен заявляет:
«- Гуманитарные науки, о которых вы говорите, тогда только будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под микроскопом, или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится. Самое стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний — это, конечно, учение Христа, но посмотрите, как даже оно различно понимается! Одни учат, чтобы мы любили всех ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных: первых они разрешают убивать на войне, вторых изолировать или казнить, а третьим запрещают вступление в брак. Другие толкователи учат любить всех ближних без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь — отдавайте; если кретины идут войной на физически и умственно здоровых — подставляйте головы. Эта проповедь любви ради любви, как искусства для искусства, если бы могла иметь силу, в конце концов привела бы человечество к полному вымиранию, и таким образом совершилось бы грандиознейшее из злодейств, какие когда-либо бывали на земле. Толкований очень много, а если их много, то серьезная мысль не удовлетворяется ни одним из них и к массе всех толкований спешит прибавить свое собственное. Поэтому никогда не ставьте вопроса, как вы говорите, на философскую, или так называемую христианскую почву; этим вы только отдаляетесь от решения вопроса.
Дьякон внимательно выслушал зоолога, подумал и спросил:
— Нравственный закон, который свойственен каждому из людей, философы выдумали или же его бог создал вместе с телом?
— Не знаю. Но этот закон до такой степени общ для всех народов и эпох, что, мне кажется, его следует признать органически связанным с человеком. Он не выдуман, а есть и будет. Я не скажу вам, что его увидят когда-нибудь под микроскопом, но органическая связь его уже доказывается очевидностью: серьезное страдание мозга и все так называемые душевные болезни выражаются прежде всего в извращении нравственного закона, насколько мне известно.
— Хорошо-с. Значит, как желудок хочет есть, так нравственное чувство хочет, чтобы мы любили своих ближних. Так? Но естественная природа наша по себялюбию противится голосу совести и разума, и потому возникает много головоломных вопросов. К кому же мы должны обращаться за разрешением этих вопросов, если вы не велите ставить их на философскую почву?
— Обратитесь к тем немногим точным знаниям, какие у нас есть. Доверьтесь очевидности и логике фактов. Правда, это скудно, но зато не так зыбко и расплывчато, как философия. Нравственный закон, положим, требует, чтобы вы любили людей. Что ж? Любовь должна заключаться в устранении всего того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и будущем. Наши знания и очевидность говорят вам, что человечеству грозит опасность со стороны нравственно и физически ненормальных. Если так, то боритесь с ненормальными. Если вы не в силах возвысить их до нормы, то у вас хватит силы и уменья обезвредить их, то есть уничтожить.
— Значит, любовь в том, чтобы сильный побеждал слабого?
— Несомненно.
— Но ведь сильные распяли господа нашего Иисуса Христа! — сказал горячо дьякон.
— В том-то и дело, что распяли его не сильные, а слабые. Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за существование и подбор; отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над сильными. Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их неразработанной, рудиментарной форме. Что произойдет от этого? Трутни, которых нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мед, развращать и душить пчел — в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних. То же самое происходит теперь и с человечеством: слабые гнетут сильных. У дикарей, которых еще не коснулась культура, самый сильный, мудрый и самый нравственный идет впереди; он вождь и владыка. А мы, культурные, распяли Христа и продолжаем его распинать. Значит, у нас чего-то недостает… И это «что-то» мы должны восстановить у себя, иначе конца не будет этим недоразумениям.
— Но какой у вас есть критериум для различения сильных и слабых?
— Знание и очевидность. Бугорчатых и золотушных узнают по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам.
— Но ведь возможны ошибки!
— Да, но нечего бояться промочить ноги, когда угрожает потоп.
— Это философия, — засмеялся дьякон.
— Нисколько. Вы до такой степени испорчены вашей семинарской философией, что во всем хотите видеть один только туман. Отвлеченные науки, которыми набита ваша молодая голова, потому и называются отвлеченными, что они отвлекают ваш ум от очевидности. Смотрите в глаза черту прямо, и если он черт, то и говорите, что это черт, а не лезьте к Канту или к Гегелю за объяснениями.
Зоолог помолчал и продолжал:
— Дважды два есть четыре, а камень есть камень. Завтра вот у нас дуэль. Мы с вами будем говорить, что это глупо и нелепо, что дуэль уже отжила свой век, что аристократическая дуэль ничем, по существу, не отличается от пьяной драки в кабаке, а все-таки мы не остановимся, поедем и будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений. Мы кричим, что война — это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим ура и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие и наша доблесть будет вызывать всеобщий и притом искренний восторг. Опять-таки, значит, есть сила, которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за моря. Не лицемерьте же, не показывайте ей кукиша в кармане и не говорите: «ах, глупо! ах, устарело! ах, несогласно с писанием!», а глядите ей прямо в глаза, признавайте ее разумную законность, и когда она, например, хочет уничтожить хилое, золотушное, развращенное племя, то не мешайте ей вашими пилюлями и цитатами из дурно понятого Евангелия. У Лескова есть совестливый Данила, который нашел за городом прокаженного и кормит, и греет его во имя любви и Христа. Если бы этот Данила в самом деле любил людей, то он оттащил бы прокаженного подальше от города и бросил его в ров, а сам пошел бы служить здоровым. Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную.
— Экой вы какой! — засмеялся дьякон. — В Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете?
— Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не по-вашему. Ах, дьякон, дьякон! — засмеялся зоолог; он взял дьякона за талию и сказал весело: — Ну, что ж? Поедем завтра на дуэль?
— Сан не позволяет, а то бы поехал.
— А что значит — сан?
— Я посвященный. На мне благодать.
— Ах, дьякон, дьякон, — повторил фон Корен, смеясь. — Люблю я с вами разговаривать.
— Вы говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет, и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы все учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете — и все остается на своем месте, а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.
— Ну, это, дьякон, на небе вилами писано!
— Вера без дел мертва есть, а дела без веры — еще хуже, одна только трата времени и больше ничего.»

В центре Батуми есть дом, на котором висит табличка о том, что в нем жили три сестры Шатиловы, у которых, вероятно, бывал Антон Чехов, когда приезжал на Кавказ. Тогда здесь жил и муж одной из сестер, который был главным врачом Батумского военного госпиталя. Будто бы из окна его кабинета можно было наблюдать за теми событиями, которые происходили на противоположной стороне улицы. Их потом Антон Чехов описал в повести «Дуэль». Эту историю слышал от своего деда Серго Вадачкория, которому принадлежит теперь этот дом. Серго показал мне эту комнату и окно в ней, из которого и сейчас видна противоположная сторона улицы.

Хозяин дома, в котором бывал Чехов — Серго Вадачкория со своим сыном и женой.
Повесть Чехова «Дуэль» заканчивается философски. В ней Лаевский, прощаясь на берегу моря, со своим соперником по дуэли — зоологом Фон Кореном размышляет про себя:
«Да, никто не знает настоящей правды…» — думал Лаевский, с тоскою глядя на беспокойное темное море.
«Лодку бросает назад, — думал он, — делает она два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не боятся высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед, вот уж ее и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни… В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…»