Незабываемые имена

Орловская земля вскормила и вспоила огромное число известных всему миру людей. Многие из них родились или жили в этих местах. Кто-то был проездом или навещал тут своих друзей. Здесь они любовались красотой окружавшей их природы: реками, озерами и степными просторами. Каждый из них оставил навсегда добрую память о себе. А для страны и для потомков — создал много полезного. Внес свой вклад в развитие науки, культуры, экономики страны.

В этой рубрике я хочу рассказать о некоторых из них и напомнить другим эти незабываемые имена.

Василий Жуковский

Мой приятель Толя Иванов живет недалеко от того места, где когда-то проживал известный русский писатель Василий Жуковский. Он мне и рассказал о своем необычном земляке. С большой гордостью и с особой любовью. Как-то спокойно, незамысловато вспоминал о Жуковском, как об обычном человеке, который когда-то жил здесь, среди нас.

К своему стыду, я не знал, что великий поэт бывал в Орле. Здесь он жил, трудился, творил. Был безумно влюблен. Даже страдал большую часть своей жизни из-за этой любви. Восхищался красотой этих мест, много поэтических строк посвятил их описанию. И все это происходило там, где живет теперь мой добрый приятель.

Я еду к нему в гости, и затем мы вместе с ним отправляемся в бывшее имение Жуковского. Мы едем пригородным автобусом, который курсирует в здешних местах два раза в день. Далее по проселочной, пыльной дороге спускаемся к реке Орлик, на берегу которого расположена деревня Муратово.

Здесь когда-то жили любимые племянницы Жуковского: Маша и Саша Протасовы. Какое-то время Жуковский был их домашним учителем, воспитателем, лучшим другом и наставником. В Машу он был безумно влюблен, хотел на ней жениться. Но получил отказ от ее матушки, которая являлась Жуковскому сестрой по отцу.

Сразу же за Муратово, буквально в двух шагах, находится маленькая деревенька Холх. Часть ее когда-то принадлежала Василию Жуковскому. С 1811 по 1814 годы он часто бывал здесь. Построил себе дом. Соорудил плотину на реке. Благодаря этому образовался пруд. К нему вела тенистая аллея. За гладью воды виднелся дом Протасовых.

Теперь здесь ничего от дома Жуковского не осталось. Даже не знают, где он стоял. А на лугу, где река делает изгиб, установлен памятный знак в память о Василии Жуковском.

Это самое любимое местечко Жуковского. Здесь ему было комфортно. Об этом он постоянно вспоминал и писал своим друзьям и близким, где бы потом не находился. Его всегда тянуло сюда. С этими местами были связаны самые лучшие годы и воспоминания его жизни.

«Я жил как писал»

Часть 1

Василий Жуковский  получил свое признание еще при жизни. Он стал хорошо известен в России в разгар Отечественной войны 1812 года. Тогда он написал знаменитую оду «Певец во стане русских воинов». Отдельные строки ее цитировались повсеместно в стране.

Считается, что Василий Жуковский был необыкновенным литературным переводчиком. Благодаря его таланту российские читатели познакомились с творчеством выдающихся европейских писателей того времени. Его переводы приобретали особый российский колорит. Он вносил в них очень много личного. Особенно, в описание природы, чувств и ярких образов. Они были понятны и близки русскому человеку. Переводы Жуковского становились абсолютно оригинальными произведениями. Он адаптировал тексты известных поэтов и писателей к особенностям русского языка.

Осенью 1826 года его назначают на должность «наставника» наследника престола, будущего императора Александра II, которому пошел тогда восьмой год и которого назовут потом «Освободителем».

Часть 2

В ответ на нападки недоброжелателей Жуковский писал: «Во все время моего авторства я ни с кем не имел литературных ссор, ибо писал не для ничтожного, купленного интригами, успеха, а просто по влечению сердца… Как писатель, я был учеником Карамзина; те, кои начали писать после меня, называли себя моими учениками, и между ними Пушкин, по таланту и искусству, превзошел своего учителя. Смотря на страницы, мною написанные, скажу смело, что мною были пущены в ход и высокие мысли, и чистые чувства, и любовь к вере, и любовь к отечеству. С этой стороны имею право на одобрение моих современников. Стихи мои останутся верным памятником и моей жизни, и, смею прибавить, славнейших дней Александрова времени. Я жил как писал: остался чист и мыслями, и делами».

Разница в возрасте между Жуковским и Пушкиным была большая. Несмотря на это их дружба не прекращалась до самой смерти великого русского поэта. Жуковский не раз проявлял заботу о нем в самые трудные минуты его жизни. Хлопотал об освобождении из михайловской ссылки, пытался примирить опального поэта с императором, приложил усилия к тому, чтобы не состоялась дуэль Пушкина с Дантесом. Он провел у постели умирающего Пушкина все последние дни в январе 1837 года. Простился с ним у гроба и спас от уничтожения все его рукописи.

Часть 3

В местах, где родился поэт

Я приглашаю вас отправиться в Тульскую область, где в трех километрах от города Белева находится село Мишенское. Это — родина русского поэта Василия Жуковского.

История Мишенского начинается с конца 16 века и связана с родом бояр Воейковых, а затем дворян Буниных. Основы усадебного строительства заложил здесь Иван Бунин. А продолжил уже его сын — Афанасий. До 1791 года усадьба принадлежала ему. Он был богатым надворным советником, белевским градоначальником и предводителем дворянства Белевского уезда.

Афанасий Бунин и есть кровный отец известного поэта Василия Жуковского. При нем Мишенское стало богатым поместьем, типичным «дворянским гнездом» с огромной усадьбой, церковью, прудами, оранжереями, большим липовым парком. Здесь стоял большой деревянный двухэтажный барский дом и два небольших флигеля. В одном из флигелей жила плененная турчанка Сальха. У нее то и родился будущий поэт.

Рядом, в другом флигеле жил бедный киевский дворянин Андрей Жуковский, которого владелец имения Афанасий Бунин попросил усыновить своего незаконнорожденного сына. Так будущий поэт получил фамилию Жуковский, и отчество не Афанасьевич, а Андреевич. Семья Буниных всей душой приняла этого мальчика, воспитала его и дала ему образование. Здесь в Мишенском прошло счастливое детство будущего поэта.

Часть 4

Мишенское

Жуковский любил ходить пешком из Мишенского в Белев и обратно. Во время прогулок он любовался и наслаждался необычайной красотой этих мест. Работая над переводом элегии английского поэта сентименталиста Томаса Грея, Жуковский сумел глубоко понять и прочувствовать утонченный духовный мир автора и его образов. А затем смог довольно удачно погрузить этот мир в живописную природу окрестностей Мишенского. И здесь он по настоящему осознал мысль английского поэта о том, что все люди от рождения равны и свободны. И как бы ни сложилась их жизнь впоследствии, смерть беспристрастно уравняет всех.

В 2018 году на месте, где располагалась бунинская усадьба, в здании бывшего сельского клуба открылся культурно-образовательный центр имени Жуковского. В нем всего четыре помещения. В одном из них находится мемориальная комната. В ней воссоздана обстановка кабинета Жуковского. Конечно же, с помощью современных элементов интерьера, так как подлинных предметов того времени здесь не сохранилось.

Часть 5

На родине поэта

Современное погружение в творчество поэта

Деятельность культурно-образовательного центра в Мишенском весьма разнообразна. Здесь теперь проходят различные мероприятия, проводятся экскурсии, мастер-классы, работают кружки. И все это связано с именем Василия Жуковского и с его творчеством.

Василий Левшин

Часть 6

Современное погружение в творчество поэта

Наследие поэта

После жизни талантливого человека остается его духовное или материальное наследие. Он создает его собственными руками и своим трудом. К духовному можно отнести результаты его научной или творческой деятельности (статьи, научные труды, картины, музыкальные и литературные произведения). А к материальным, пожалуй, — поместья, заводы, коллекции произведений искусства и книг. Все это передается в распоряжение потомков по воле самого владельца или государству, в соответствии с законами и порядками, которые существуют.

Василий Жуковский, как известно, был незаконнорождённым ребенком и даже не носил фамилию своего богатого кровного отца. Судьба таких детей в крепостной России практически не могла сложиться так, как у Жуковского. Ему очень повезло.

А еще он всю жизнь непрестанно трудился, занимался самообразованием и литературным творчеством. Уже при жизни он получил известность и даже признание. Значительное время служил при императорском дворе, являлся наставником будущего императора Александра II, который, полагаю, не без влияния своего учителя начал важные реформы в России.

Василий Жуковский всю жизнь всячески поддерживал многих творчески одаренных людей своего времени. Выделял им средства на существование, на лечение, вызволял их из пут крепостничества. Проявлял заботу о декабристах, заступался за Пушкина. Может быть, благодаря Жуковскому, сохранился архив великого русского поэта после его смерти.

Небольшой дом в деревне Холх на Орловщине Жуковский продал и по своему разумению построил дом для своей матери Сальхи в Белеве на тульской земле. Но ни сам он, ни мать в нем почти не жили. Оба его дома до наших дней не сохранились.

Что же касается творческого наследия поэта, то оно нам вполне сегодня доступно. Произведения писателя входят в сокровищницу отечественной и мировой литературы.  Они постоянно издаются на многих языках мира. Собранная Жуковским богатейшая коллекция произведений изобразительного искусства отчасти хранится в различных российских музеях. Хотя о судьбе некоторой части этой коллекции до сих пор мало что известно.

Василий Жуковский за многие годы собрал замечательную библиотеку. Он выписывал книги из-за границы и получал их из российских издательств. И он непросто собирал книги не для того, чтобы произвести на кого-то впечатление. Он постоянно работал с этой литературой. И даже переводил зарубежных писателей, делая пометы прямо в книгах. Откуда это известно? Благодаря его личной библиотеке, которая сохранилась до наших дней.

Мемориальная библиотека русского писателя Василия Жуковского сейчас хранится в Научной библиотеке Томского государственного университета. Невольно возникает вопрос: а как она туда попала? Ведь Жуковский не жил в Томске.

Здесь, в Томске за все это время (а это почти полтора века) библиотеку Жуковского удалось почти полностью сохранить, восстановить, описать, изучить, частично оцифровать и даже подготовить солидную научную работу, которая была удостоена Государственной премии Российской Федерации в области науки.

Томский государственный университет является уникальным высшим учебным заведением России. Как сказано в статье о нем в Википедии, Национальный исследовательский Томский государственный университет (ТГУ) — это первый российский университет на территории Русской Азии и, фактически, первый российский университет восточнее Волги.

Мысль об открытии университета в Сибири впервые была высказана в России в 1803 году. А постановление об этом Государственного совета Российской империи вышло спустя 75 лет.

Это намерение правительства тогда активно поддержали крупные российские промышленники и купцы, которые в основном жили за Уралом.

В Томск для руководства строительством Сибирского университета в 1880 году был направлен Василий Флоринский. Это был известный в то время врач, археолог и писатель. Впоследствии он стал попечителем Западно-Сибирского учебного округа и осуществлял руководство созданием университета в Томске.

Василий Флоринский с самого начала вел переговоры с российскими меценатами. Благодаря которым, были приобретены и доставлены в Томск библиотечные коллекции известных в то время российских общественных деятелей и чиновников. Эти коллекции составили основу научной библиотеки будущего университета. Важно отметить, что университетская библиотека появилась даже раньше, чем был открыт сам университет.

Библиотека писателя Василия Жуковского хранится в Отделе рукописей и книжных памятников Научной библиотеки Томского государственного университета. Именно здесь собраны «редкие и особо ценные издания, рукописные книги, архивные документы, изобразительные материалы, имеющие научное, историческое и культурное значение», — сказано на сайте этой библиотеки. Здесь же создан Музей редкой книги, в котором можно познакомиться с памятниками книжной культуры.

Сегодня в Отделе рукописей и книжных памятников университетской Научной библиотеки работают опытные сотрудники и совсем еще молодые. А возглавляет этот отдел Кирилл Конев. Он историк по образованию. Окончил Томский государственный университет. И для нас он стал гидом по своему отделу университетской научной библиотеки.

Библиотека поэта

Часть 7

Научная библиотека Томского государственного университета обладает богатейшим фондом редких изданий. Здесь хранятся мемориальные библиотеки братьев Строгоновых, поэта Василия Жуковского, профессора и цензора Александра Никитенко, иркутского купца Андрея Белоголового. Все эти библиотечные коллекции представляют большое научное и культурное значение.

Не случайно, еще в 1914 году в Томске для университетской библиотеки построили отдельное здание. А в нем, в одном из помещений, были установлены специальные витрины с редкими книгами. Это помещение тогда называли «комнатой витринных книг».

В 1930-м году из Научной библиотеки Томского государственного университета были изъяты самые редкие и ценные книги. Вслед за этим, они были проданы на различных аукционах за рубежом. Деньги от этой продажи пошли на покупку продовольствия и оборудования для советской промышленности.

«Ударной бригадой» Совнаркома, которая для этого приехала в Томск из Ленинграда, в 1930 году было изъято 2093 единиц книжных памятников. В основном это были редкие книги из мемориальной библиотеки Строгановых. Сильно пострадало и книжное собрание мемориальной библиотеки Василия Жуковского. После этого был закрыт Кабинет графических искусств в Научной библиотеке Томского государственного университета.

Местные органы власти сопротивлялись изъятию редких книг из Томского университета. Но к их аргументам тогда не прислушались, и книги были отправлены в Ленинград. После этого они не вернулись ни в Томск, ни в Россию.

В 1938 году в Научной библиотеке ТГУ началась серьезная работа по восстановлению мемориальных библиотек, которые в ней хранились. В том числе и библиотеки поэта Василия Жуковского.

А уже после войны здесь был создан Отдел редких книг, в котором появилась постоянная экспозиция по истории книги. За многие годы существования этого отдела в структуре Научной библиотеки был собран уникальный для Сибири фонд книжных памятников, относящихся к периоду конца XII — начала ХXI века.

Тематика хранящихся в фонде материалов самая разнообразная. Это книги, изданные на русском и на многих европейских языках: французском, немецком, английском, греческом, голландском, итальянском, испанском и польском. А также на некоторых восточных языках: китайском, японском и арабском. В фонде Отдела редких книг содержатся рукописные и печатные книги, журналы, газеты, альбомы, а также листовки, плакаты, открытки, фотографии, карты, ноты, живописные работы, гравюры и архивные материалы.

Особое место отведено здесь библиотеке поэта Василия Жуковского, которая была куплена иркутским купцом Александром Сибиряковым и была подарена им Томскому университету. В конце ХIX века она была доставлена из Петербурга в Томск.

С 1978 по 1988 годы сотрудники кафедры русской и зарубежной литературы Томского государственного университета под руководством профессора Фаины Зиновьевны Кануновой занимались тщательным исследованием мемориальной библиотеки Василия Жуковского. Результатом их многолетней работы стала трехтомная коллективная монография «Библиотека Василия Андреевича Жуковского в Томске». В 1991 году авторский коллектив этой научной работы, а также сотрудник Отдела рукописей и книжных памятников Василий Васильевич Лобанов, были удостоены Государственной премии Российской Федерации в области науки.

Часть 8

Русский поэт Василий Жуковский сам всю жизнь собирал для себя самую разнообразную литературу. Она ему была нужна для самообразования и для его повседневной литературной деятельности.

Уже после смерти поэта в 1879 году его личную библиотеку купил у его сына Павла Жуковского иркутский купец Александр Сибиряков.  Затем в 1880 году он доставил эту библиотеку из Петербурга в Томск и подарил ее первому сибирскому университету. В тот момент в библиотеке Василия Жуковского насчитывалось 4674 тома.

Поначалу все эти книги не содержались, как единая коллекция, они были рассеяны по всему фонду университетской библиотеки. Только в 1938 году началось ее восстановление, а продолжено было уже в 1964 году. В этой библиотечной коллекции содержатся книги на русском и иностранных языках, различные периодические издания того времени, книги по истории, философии, литературоведению, художественная литература, мемуары, публицистика, рукописные книги и даже карты. Уникальность этой коллекции в том, что почти в каждой четвертой книге встречаются пометки, рисунки, подстрочные переводы, записи на полях и чистых страницах, сделанные самим Василием Жуковским. Есть на этих книгах и автографы его знаменитых современников.

Авторы коллективной трехтомной монографии «Библиотека Василия Андреевича Жуковского в Томске» в своей вступительной статье пишут:

«Свою библиотеку В. А. Жуковский создал собственными трудами и издержками. Собирать книги он начал еще в годы учения в пансионе, и его интерес к книге не ослабевал до последних дней жизни. Переписка Жуковского, его дневники пестрят упоминаниями о книгах — то он посещает книжные лавки и библиотеки, то просит друзей прислать нужные ему книги или возвратить взятые у него; очень часто делится впечатлениями о прочитанном. Эти упоминания позволяют восстановить некоторые этапы создания библиотеки, а иногда и разыскать ранее неучтенные книги из его собрания.

В. А. Жуковский не был простым накопителем книг, как многие записные библиофилы прошлого. У него почти не встречаются не разрезанные, т. е. не прочитанные им книги. Конечно, не всякая книга оправдывала его ожидания, поэтому некоторые разрезаны не до конца или разрезаны только местами, выборочно. Читал он обычно с карандашом в руках, делая пометки по разработанной им системе, довольно часто записывал на полях возникшие по ходу чтения мысли и возражения. Кроме «следов чтения», на книгах встречаются записи дневникового характера, числовые выкладки, рисунки и т. д.

И наконец, самое интересное — зачастую прямо на книге Жуковский начинал набрасывать перевод какого-либо произведения, вызвавшего отклик в его душе. Большей частью эти черновые наброски ограничиваются несколькими стихотворными строками или строфами (начало перевода «Божественной комедии» Данте и «Потерянного рая» Мильтона), иногда же эти переводы очень обширны (перевод гердеровского «Сида»). Библиотека Жуковского отвечала его интересам, у пего не было ненужных книг. Совершенно понятно, что среди книг Жуковского первое место занимает «изящная словесность» — сочинения в прозе и стихах русских и иностранных авторов, греческие и римские классики, сказания древних народов, а также книги по теории и истории литературы, фольклору, риторике, труды по языкознанию.»

В чем же уникальность и особенность мемориальной библиотеки Василия Жуковского. Из научного исследования томских ученых мы узнаем: «К настоящему времени описаны и отчасти исследованы библиотеки А. С. Пушкина, Толстого, Тургенева, Чехова и других писателей. Но библиотека Жуковского по сравнению с ними отличается удивительной особенностью. Даже самые интересные из ранее описанных библиотек, например, необычайно интересная библиотека Пушкина содержит всего лишь около 50 книг с пометами, чаще всего небольшими. Кроме того, в этих библиотеках почти нет материала, связанного непосредственно с творчеством поэта или писателя. В этом отношении библиотека Жуковского уникальна. Во-первых, она содержит десятки книг, буквально испещренных записями. В своей совокупности эти маргиналии могли бы составить объемистый том. Но самое интересное, что многие книги таят целые страницы неизвестных ранее переводов, планов, набросков, конспектов.»

«Круг чтения Жуковского отличался поистине энциклопедической широтой. В поле пристального внимания поэта — история и философия, естествознание и теология, география и искусствознание, литература и эстетика. Библиотека Жуковского содержит обширную философскую литературу. Поэт внимательно прочел Лабрюйера, Ларошфуко, Бонне, Кондильяка, Юма, Гердера, Руссо, Канта, Бидерманна и др. Многотомные собрания сочинений Гердера (33 тома), Бонне (18 томов), Руссо (12 томов) тщательно изучены поэтом.»

«Жуковский — читатель, критик, поэт, педагог живут в постоянном взаимодействии. Чтение для Жуковского никогда не было отдыхом от творчества, развлечением. Он всегда тщательно готовил списки книг для чтения, составлял подробные конспекты и «экстракты», спорил с автором. Чтение у Жуковского — это удивительный дар из чужого извлечь свое, оттолкнуться от чужого, чтобы прийти к себе.» Узнаем мы из трехтомной монографии томских ученых, которые детально изучили мемориальную библиотеку Василия Жуковского. Она хранится в Научной библиотеке Томского государственного университета.

Часть 9

Семья поэта

Русский поэт Василий Жуковский, являлся многие годы наставником наследника Российского престола – Александра II. Выполнял он эту благородную миссию до тех пор, пока для молодого цесаревича не пришло время взойти на царский престол. Перед этим он совершил  длительное путешествие по России, вслед за которым отправился и в продолжительное зарубежное турне. Так было принято тогда. Перед коронацией необходимо было познакомиться со своей страной, с ее необъятными просторами, с народом, населяющим ее. А затем встретиться с царствующими особами за границей.

Придворный поэт — Василий Жуковский, по долгу своей службы, как и многие другие официальные лица, обязан  был сопровождать молодого наследника трона на всем его пути. Однако Жуковский воспользовался этим путешествием с пользой для себя. Во время длительной поездки он иногда отклонялся от намеченного пути. И по дороге заезжал туда, где жили его друзья. Повидавшись с ними, он вновь нагонял царственный картеж.

К тому времени Жуковский уже намеревался отойти от придворной службы, которая его заметно тяготила, и невольно задумывался о создании семьи. Было это уже в зрелом возрасте. И в самом расцвете творческих сил. Он многое еще планировал сделать. Вышло именно так, как он и задумывал. Отставка, семья, дети, новые публикации… Однако свои последние годы он провел исключительно за границей.. В кругу семьи, где и появились на свет его дети: дочь Александра и сын Павел.

Во время путешествия по Европе с будущим российским императором Жуковский оставил несколько записей о том, с кем он встречался и где побывал. Приведу несколько строк из этих воспоминаний.

1 января 1839 года Василий Жуковский с Николаем Гоголем в Италии ездил в Тиволи. Там он рисовал древние храмы, стоящие над пропастью, куда со страшным шумом низвергается река. Отсюда, с горы, на которой расположен городок, были видны гигантские развалины виллы Адриана. Затем они вернулись в Тиволи, катались на осликах. После этого отправились в музеи Ватикана. И целых три дня  бродили по городу, заходили во дворцы, церкви, галереи, туда, где была живопись.

В Генуе Василий Жуковский встретился с Федором Тютчевым. Они вместе отправились в Турин. «Я прежде знал его ребенком, — писал он тогда о Тютчеве, — а теперь полюбил созревшим человеком; он в горе от потери жены своей… Человек необыкновенно гениальный».

В Англии Василий Жуковский отправился на «знаменитое Сельское кладбище, где находится памятник Томасу Грею. Зарисовал памятник Грею — мраморный гроб, вознесенный на широкий квадратный постамент. На нем высечен текст знаменитой элегии.

Все это напомнило Жуковскому то время, когда он жил в Мишенском, на своей родине. Он тогда в летней шляпе с палкой в руке гулял по парку. Вокруг росли толстые, дремучие ели! Поместье было старинным, на местном кладбище лежали такие древние могильные плиты, что даже родственники не помнили, кто покоится под ними. То сельское кладбище находится недалеко от его усадьбы, между двумя оврагами. Часто после обеда он отправлялся туда на прогулку. Спускался к нижнему пруду, долго стоял на берегу, разглядывал домики Мишенского, расположенные среди садов и огородов.

Именно тогда он открыл для себя духовный мир поэзии Томаса Грея и его поэтических образов, столь близких его внутреннему ощущению. Он уже тогда понимал, что герой Грея — грустный, одинокий певец, был по-своему несчастен… Да, он был добр, благороден, но – несчастен потому что был добр. Тогда, работая над переводом, Жуковский попробовал на место певца в стихотворении Грея поставить себя. Пытался все пережить сам. Там в Мишенском, на сельском кладбище появилось у него желание — увидеть Грея в приокской природе, а крестьян Грея — в крестьянах, живущих в окрестностях Мишенского. «Это будет моё! — говорил он себе, шагая в сумерках по парку. — Я сам буду тем певцом уединенным, о котором писал Грей».

В тот момент он по-настоящему осознал важность мыслей Томаса Грея о том, что все люди равны и свободны от природы. Как бы ни сложилась жизнь каждого из нас, смерть снова уравняет всех. Теперь он об этом же размышлял уже на сельском кладбище в Англии, у могилы Томаса Грея. Вокруг была тишина… Он сделал еще два рисунка: часовни и соседних могил, а еще башни, «пышно плющом украшенной».

До ночи провел время на этом сельском кладбище возле памятника. И когда ударил вечерний колокол, увидел стадо, которое пастух, не торопясь, гнал к деревне. Все так же, как на его родине… «Так! — подумал он. — Грей был в начале моей жизни; он же помогает мне проститься с нею». Сама собой родилась поэтическая строка: Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает… Уже позже, в Лондоне, он дописал еще несколько строк. А закончил уже в Петербурге.

Поездка в Англию и посещение сельского кладбища, где создал свою элегию Томас Грей, вызвала у Жуковского желание сделать еще один перевод этого произведения. И этот перевод «Сельского кладбища» 1839 года заметно отличался от перевода 1802 года. В нем отразилось совсем другое мироощущение поэта. На смену «певцу уединенному» приходит открытый миру герой.

Сельское кладбище

(Второй перевод из Грея)

Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает;
 С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;
 Медленным шагом домой возвращается пахарь, уснувший
 Мир уступая молчанью и мне. Уж бледнеет окрестность,
 Мало-по-малу теряясь во мраке, и воздух наполнен
 Весь тишиною торжественной: изредка только промчится
 Жук с усыпительно-тяжким жужжанием, да рог отдаленный,
 Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся;
 Только с вершины той пышно плющом украшенной башни
 Жалобным криком сова пред тихой луной обвиняет
 Тех, кто, случайно зашедши к ее гробовому жилищу,
 Мир нарушают ее безмолвного, древнего царства.
 Здесь под навесом нагнувшихся вязов, под свежею тенью
 Ив, где зеленым дерном могильные холмы покрыты,
 Каждый навек затворяся в свою одинокую келью,
 Спят непробудно смиренные предки села. Ни веселый
 Голос прохладно-душистого утра, ни ласточки ранней
 С кровли соломенной трель, ни труба петуха, ни отзывный
 Рог, ничто не подымет их боле с их бедной постели.
 Яркий огонь очага уж для них не зажжется; не будет
 Их вечеров услаждать хлопотливость хозяйки; не будут
 Дети тайком к дверям подбегать, чтоб подслушать, нейдут ли
 С поля отцы, и к ним на колена тянуться, чтоб первый
 Прежде других поцелуй. Как часто серпам их
 Нива богатство свое отдавала; как часто их острый
 Плуг побеждал упорную глыбу; как весело в поле
 К трудной работе они выходили; как звучно топор их
 В лесе густом раздавался, рубя вековые деревья!
 Пусть издевается Гордость над их полезною жизнью,
 Низкий удел и семейственный мир поселян презирая;
 Пусть Величие с хладной насмешкой читает простую
 Летопись бедного, - знатность породы, могущества пышность,
 Всё, чем блестит красота, чем богатство пленяет, всё будет
 Жертвой последнего часа: ко гробу ведет нас и слава.

Подойди; здесь на камне, 
Если умеешь, прочтешь, что о нем тогда написали:
«Юноша здесь погребен, неведомый счастью и славе; 
Но при рожденьи он был небесною музой присвоен, 
И меланхолия знаки свои на него положила. 
Был он душой откровенен и добр, и его наградило
Небо: несчасным давал, что имел он - слезу; и в награду
Он получил от неба самое лучшее - друга. 
Путник, не трогай покоя могилы: здесь всё, что в нем было
Некогда доброго, все его слабости робкой надеждой
Предано в лоно отца, правосудного бога.»

Когда во время зарубежного путешествия цесаревич — воспитанник Жуковского — отправился в Дюссельдорф, сам Жуковский решил съездить во Франкфурт-на-Майне. Там он встретился со своим старым другом Герхардом Рейтерном. Этот немецкий художник в молодости жил в России, служил в рядах лейб-гвардии Гусарского полка. Даже принимал участие в заграничном походе русской армии 1813-1814 годов. Участвовал в битве под Лейпцигом. Где в бою потерял правую руку. Потому Жуковский в шутку называл его Безруким.

В 1823 году из-за слабого здоровья Герхард покинул Россию и поселился в Германии. Благодаря стараниям Василия Жуковского, Рейтерна сделали живописцем Императорской семьи. Он даже получал содержание в 2400 рублей серебром. Жуковский познакомился с ним за границей. Какое-то время жил в его в швейцарской деревушке на берегу Женевского озера. Совершал с ним многочисленные прогулки в горы. Там Герхард, прямо на природе, учил Жуковского рисованию.

И вот во время зарубежного турне они вновь встретились. Чуть позже в Виллингсгаузене Жуковский подружился и с дочерью Герхарда, которая к тому времени заметно повзрослела. Вот что он написал тогда в дневнике: «Обед под старыми деревьями. Ввечеру музыка. Чудный вечер». А уже на следующий день: «Рисованье. Елизавета. Завтрак под деревом… Музыка… Бетховен и Мендельсон».

Свою краткую запись в дневнике Жуковский объяснил так: «Я провел только два дня в замке Виллингсгаузен, и в эти два дня были для меня минуты очаровательные. Дочь Рейтерна, 19-ти лет, была предо мною точно как райское видение, которым я любовался от полноты души… Мне было жаль себя. Смотря на нее и чувствуя, что молодость сердца была еще вся со мною, я горевал, что молодость жизни миновала, и что мне надобно проходить равнодушно мимо того, чему бы душа могла предаться со всем неистощенным жаром…

Это были два вечера грустного счастья, — продолжает он. — И всякий раз, когда ее глаза поднимались на меня от работы, которую она держала в руках, в этих глазах был взгляд невыразимый, который прямо вливался мне в глубину души… Этот взгляд говорил мне правду, о которой я не смел и мечтать».

После этого Жуковский вместе в Рейтерном отправился в Россию. Когда они сели на русский военный пароход, чтобы отправиться в Петергоф, Жуковский признался Герхарду – отцу Елизаветы: «Там, в Виллингсгаузене, я видел то, что мне вполне было бы счастием, но я увидел это уже поздно. Мои лета не позволяют мне ни искать, ни надеяться, ни даже желать такого счастия. Однако я в глубине души уверен, что оно именно то, какое мне надобно!»

Рейтерн ответил ему: «Я здесь не могу и не должен со своей стороны ничего делать. Вижу, что это несбыточно. Однако ищи. Если она сама тебе отдастся, то я наперед на все согласен. Ни от меня, ни от матери она не услышит об этом ни слова».

Вызванный в Петербург, как придворный художник, Рейтерн, прожил там с семьей» до осени. Жуковский часто бывал у них в гостях. Затем, уже весной, он отправился в отпуск. И заехал в Дюссельдорф, куда незадолго до этого переехали Рейтерны. «Две недели пролетели для меня как две светлые минуты, — писал тогда он.

На Рейне, на пристани в ожидании отправления парохода, Жуковский опять признался своему другу. «Помнишь, о чем я говорил тебе? Теперь, более, нежели когда-нибудь, почувствовал я всю правду того, что говорил тогда. Я знал бы, где взять счастие жизни, если бы только мог думать, что оно мне дастся».

Рейтерн сказал, что все зависит от решения дочери. Именно в тот момент у Жуковского родились строки, которые он  посвятил своей избраннице:

О, молю тебя, создатель,
Дай вблизи её небесной,
Пред её небесным взором
И гореть и умереть мне,
Как горит в немом блаженстве,
Тихо, ясно угасая,
Огнь смиренныя лампады
Пред небесною Мадонной.

Уже в 1841-м году Василий Жуковский отправляет письмо царю с просьбой об отставке. «Государь, я хочу испытать семейного счастия, хочу кончить свою одинокую, никому не присвоенную жизнь… На первых порах мне невозможно будет остаться в Петербурге: это лишит меня средства устроиться так, как должно. Во-первых, не буду иметь на то способов материальных, ибо надобно будет всем заводиться сначала». И он просит освободить его от места «наставника при великом князе».

А чуть позже в дневнике оставляет такую запись: «Накануне был вокруг меня двор, я был прикован ко всем его суетам, хотя и никогда не был им порабощен совершенно. И посреди всех этих сует чувствовал себя одиноким, хотя и был в тревожной толпе… И вдруг все это пропало как сон, все это уже позади меня, я один, я свободен. Прошлая жизнь осыпалась с меня и лежит на моей дороге, как сухой лист вокруг дерева, воскресающего с весною».

Вскоре последовало объяснение Жуковского с дочерью Рейтерна. Она дает  свое согласие. Рейтерн с женой благословляют их. А он обращается к своим родственникам: «Вы спросите, как мог я так скоро решиться? Как мог мой выбор пасть на молодую девушку, которой я почти втрое старее, и которой я не имел времени узнать коротко. На все это один ответ: я не искал, я не выбирал, я не имел нужды долго думать, чтоб решиться. Нашло, выбрало и решило за меня провидение…

Но здесь есть более, нежели вера, есть живая, нежная, исключительная любовь молодого сердца, которое вполне отдалось мне. Как это могло сделаться, я не понимаю. Не почитая этого возможным и в твердом уверении, что в мои лета было бы и безрассудно и смешно искать и надеяться взаимной любви от молодой 19-летней девушки, я при всех моих с нею встречах, как ни влекло меня к ней чувство, ни словом, ни взглядом не показывал никакого особенного ей предпочтения. И мог ли я себе что-нибудь подобное позволить? Подобным чувством можно забавляться в большом свете, но как играть им при таком чистом, непорочном создании?..

И, несмотря на все это, она моя… Она сама почитала это чувство безрассудным, и потому только не открыла его ни отцу, ни матери, что оно казалось ей сумасшествием, от которого ей самой надлежало себя вылечить… Кто меня привел на эту дорогу, он и поведет по ней… Я гонюсь не за многим: жизнь спокойная, посвященная труду, для которого я был назначен и от которого отвлекли обстоятельства… Итак, милые мои друзья, благословите меня и примите в ваши дружеские объятия мою милую, добрую, непорочную Елизавету».

После этого Жуковский вернулся в Россию, один, без невесты, улаживать свои дела перед уходом на окончательный покой. В тот момент Александр Булгаков написал о нем Александру Тургеневу: «Он сохранил всего себя лучше нас. Я нашел его моложе себя, а он годов старее… Я поцеловал его руку за то, что он, наконец, дал себе щастие единственное, высочайшее».

Друг Жуковского — Петр Плетнев, разыскивая его Петербурге, отправился к Карамзиным и так описал встречу с ним: «Вошел я в ту минуту, когда Жуковский кончил рассказ о своем сватовстве… Он привез и портрет невесты, писанный в Дюссельдорфе знаменитым Зоном. Вообразите идеал немки. Белокурая, лицо самое правильное. Потупленные глаза, с крестиком на золотом шнурке. Видна спереди из-под платья рубашечка. Края лифа у платья на плечах обшиты тоже чем-то вроде золотого узенького галуна. Невыразимое спокойствие, мысль, ум, невинность, чувство — все отразилось на этом портрете, который я назвал бы не портретом, а образом.

Точно можно на нее молиться. Самая форма картины, вверху округленной, с голубым фоном, — все производит невыразимое впечатление. Весь вечер мы любовались на этот образ».

Через семь месяцев, попрощавшись с друзьями, Жуковский отправился в Германию, где состоялась их свадьба. Венчание проходило в русской посольской церкви в Штутгарте. Жуковский позже написал: «Отец держал венец над своею дочерью; надо мной не держал его никто: он был у меня на голове…»

Из русской церкви перешли в – лютеранскую, свадебный обряд был повторен, невеста была лютеранка.

Затем молодая семья поселилась в Дюссельдорфе в прекрасном двухэтажном особняке, украшенном колоннами и скульптурами. «Дом, в котором живу, — сообщал Жуковский в Петербург, — принадлежит уже не к городу Дюссельдорфу, а к смежному с ним местечку. Он отделен от города прекрасным парком. Сквозь тенистые липы его, растущие на зеленом холме, видны из окон моих городские здания.

На западе у меня Рейн, скрытый за деревьями. В ясный вечер бывает на него вид прекрасный с верхнего балкона. Тогда низкие берега его, покрытые мелкими селениями и рощами, принимают цвет фиолетовый и почти сливаются с широкою рекою, ярко сияющей на заходящем солнце, покрытой судами, бегущими, в разных направлениях, и колыхаемой пароходами, которых дым далеко видится.

С севера окружает мой дом маленький сад — 150 шагов в окружности. За садом мой собственный огород, снабжающий обильно мой стол картофелем, салатом, горохом и подобною роскошью. За огородом — поле, на горизонте которого городское кладбище. Мимо этого кладбища идет большая дорога.

Положение дома моего весьма уединенное. Он вне всякого городского шума… Я убрал этот домишко так удобно, что не могу желать себе приятнейшего жилища. В нем есть картинная галерея, есть музеум скульптуры и даже портик, под которым можно, не выходя из дома, обедать на воздухе. В саду есть пространная беседка».

Немного позже Жуковский сообщает друзьям в Петербург: «Я поселился в Дюссельдорфе не по выбору, здешняя сторона не имеет ничего привлекательного, кроме разве Академии живописи. Я поселился здесь подле родных моей жены… для того, чтобы здесь — на чуже — приготовить свою жизнь на родине. То есть, прожив с возможною экономиею несколько времени, скопить столько, чтобы начать как должно свою домашнюю жизнь по возвращении в милое отечество…

Сколько продолжится эта приготовительная жизнь, я не знаю; но все мои планы будущего относятся к тому будущему, которое для меня только в России существует, и существовать может». В тот момент он обещает друзьям: «Постараюсь, чтоб мое пребывание за границею не осталось бесплодным для русской литературы».

И это обещание он исполнил. Находясь за рубежом, он продолжал много работать. А еще помогал талантливым русским художникам, находил для них поддержку. Вот он обращается с просьбой к великому князю Александру Николаевичу: «У меня давно лежит письмо, полученное мною на имя вашего высочества из Рима от живописца Иванова, которому Вы поручили написать для Вас большую картину, изображающую Спасителя, являющегося Иоанну Крестителю. Узнаете сами, чего он желает, из письма его. От себя прошу Вас его не оставить: он замечательный художник… Не дайте пасть этому таланту, который может сделать честь Отечеству».

Неумолимо бежит время. И вот то самое «семейное счастие», о котором многие годы мечтал Жуковский, к которому так стремился, шел с бодрыми словами и наружной решительностью, вдруг навалилось на него неожиданной тяжестью. В жизни так нередко бывает.

Жена вдруг скинула на пятом месяце и слегла, едва оставшись в живых. Он сообщает: «Не более семи месяцев, как я женат; но в это короткое время успел прочитать все предисловие моего будущего. Теперь знаю содержание открытой передо мною книги. Знаю и радостные, и печальные страницы ее.»

И вот он уже размышляет о новом для него состоянии души: «Страдания одинокого человека — суть страдания эгоизма. Страдания семьянина — суть страдания любви». И дальше: «Я уже это испытал на себе». А затем — четкая и ясная мысль: «Семейная жизнь — есть школа терпения».

Болезнь сломила Елизавету Евграфовну, молодую супругу Жуковского. Ее юное лицо стало задумчивым и даже мрачным. Воля ее была парализована до того, что уже после выздоровления она не только не могла ничего делать, но долгими неделями не поднималась с постели.

Жуковский, полный сострадания, предпринимал все, что только мог, чтобы вылечить, укрепить, пробудить ее к жизни. Порой, доходил до полного отчаяния…

А она, в свою очередь, видела, как он заботится о ней. А еще благоустраивает их семейный дом. Все комнаты приобрели благородный, поэтический вид. Повсюду были бюсты, гравюры, книги… В его кабинете появился высокий стол, такой же, как в Петербурге, за которым он писал стоя.

И, несмотря на все неурядицы, уже к осени 1841 года он закончил перевод «Наля и Дамаянти». С удовольствием читал жене только что написанный текст… Он был ласков, деятелен. Не пытался мучить ее изучением русского языка. И все же было ему трудно, когда замечал, что мысль его о их семейном будущем упирается в неприступную стену. Причина — языковой барьер. Однако боролся с отчаянием. И от этого он заметно уставал.

Как говорят, жизнь не состоит только из одних мрачных эпизодов. И вот в  ноябре 1842 года у них родилась дочь — Александра. На 59-м году жизни Жуковский стал счастливейшим из отцов, ведь он мечтал об этом всю свою жизнь.

Потому радостно пишет из Дюссельдорфа в Москву своему другу Петру Вяземскому: «Над колыбелью моей дочери обнимаю тебя с чувством нежной, ни на минуту не изменившейся дружбы. Вот уже десять дней, как она на свете, как я вижу, слышу, чувствую свое дитя, как я радуюсь непонятною доселе радостью, как в маленькую колыбель ее вместился для меня целый мир и как в целом мире не нахожу ничего лучше этой маленькой колыбели… Благослови Бог мое дитя и сохрани мне ее жизнь…»

Уже через три дня это письмо Жуковского было в руках Вяземского. Князь тут же ответил ему: «Хочу верить… что ты счастливейший из смертных, что жена и малютка твоя необыкновенно милые создания и что в твоем дюссельдорфском углу веет миром и благоденствием золотого века. Хотелось бы посмотреть на эту живую идиллию, лучшую поэму твоего создания. Ибо нет сомнения, но жизнь не состоит только из одних мрачных эпизодов, что без поэзии ты не смог бы устроить себе такую участь», — конец цитаты.

А размышляя о пылком стремлении Василия Жуковского вернуться на родину, Петр Вяземский пишет ему: «Ты жил для России, живи теперь для себя, и это будет жизнь для России. Можно быть русским и не быть приписанным к русской земле… Как ни желал бы дотянуть с тобою последние наши годы, но не зову тебя к нам. Живи себе там, пока живется. – И продолжает — Между тем, в городе носятся слухи о заготовлении нового закона, в силу коего отсутствующие, то есть заграничные, будут обложены значительным штрафом… Подобная мера была бы нелепая и варварская… Оградить себя наглухо от Европы непроходимою стеною, заваливать дорогу кирпичиками да указиками — все это ребячество и ничтожные усилия слабости…»

А Жуковского тем временем заметно утешало дитя. Дочь Сашенька уже начинала смешивать в своем детском лексиконе русские и немецкие слова. В отличие от жены, которая не знала ни слова по-русски. А потому и не могла прочесть стихов своего мужа, чтобы разделить с ним наслаждение от его работы  и над переводом «Одиссеи» Гомера. Елизавета знала только французский. Общение на немецком и на французском, конечно же, не могло удовлетворить Жуковского.

К началу 1844 года здоровье Елизаветы заметно ухудшилось. Доктор посоветовал Жуковским перебраться в другое место. Пришлось переехатьв Франкфурт-на-Майне.

Здесь Жуковский тоже выбрал тихое место — в пригороде, в парке, на берегу реки. От самой ограды их дома к воде шли ступени. Там была лодочная пристань. На ней всегда можно было нанять крытую лодку и отправиться на прогулку по реке, на другую сторону Майна.

Вскоре здесь Жуковского навестил Александр Тургенев… И в письме Петру Вяземскому он с некоторой иронией написал: «Я здесь блаженствую сердечно в милом, добром, умном семействе, изнеженный всеми комфортабельностями жизни, достойными шотландской сивилизации и всей классической дружбы Жуковского и его ангела-спутника. Ангел беременна уже пятый месяц и в генваре должна родить; вероятно — мальчика…

— И далее продолжает: Ты знаешь, какой мастер Жуковский устраиваться. Но он превзошел здесь себя во вкусе уборки дома, мёблей, картин, гравюр, статуек, бюстиков и всей роскоши изящных художеств. Все на своем месте, во всем гармония, как в его поэзии…

Он встает в семь часов. Жуковский приписал на полях: «В пять». Беседует с Гомером. Перевод «Одиссеи» на 8-й песни. И перевод, по его мнению, коему я верю, — прекрасный и лучше всех других.

В девять мы вместе завтракаем. И милая жена-хозяйка разливает сама моккский кофе. Затем Жуковский опять с Гомером. От часу до двух — мелкие поделки или визиты. В два обедаем. После обеда — болтовня. И при солнце, под деревьями, в саду. Тут являются иногда к чаю сестры, мать, отец… Музыка — они поют и играют. А Жуковский гуляет».

Год 1845-й начался с радостного события: 1 января в половине седьмого утра у Жуковских родился сын — Павел. Сам он уже пятую неделю болел, было с ним, как он писал, «что-то похожее на то», что его «уже два раза выгоняло из России больного». Он опять плохо спал по ночам.

Через год своему сыну Василий Андреевич посвящает свой перевод Нового Завета, на котором делает надпись:  «Дарю эту рукопись на новый годъ и въ день рожденія сыну моему Павлу, которому ныне исполнился одинъ годъ. Да будетъ надъ нимъ благодать Господа Бога и нашего Спасителя Iисуса Христа. Аминь.»

Погостив у Жуковского, из Франкфурта в Париж уезжает Николай Гоголь. Нервы писателя пришли в расстройство, потому доктор отправляет его к парижским врачам. Жуковский, оставшись один, впадает в меланхолию. Мы не знаем, что написал он тогда Гоголю. Но тот ему ответил: «Дарю Вас упреком. Вы уже догадываетесь, что упрек будет за излишнее принимание к сердцу всех мелочей и даже самых малейших неприятностей…

Вы так награждены Богом, как ни один человек еще не награжден… Он внушил Вам мысль заняться великим делом творческим, над которым яснеет дух Ваш и обновляются ежеминутно душевные силы. Он же показал над Вами чудо, какое едва ли когда доселе случалось в мире: возрастание гения и восходящую, с каждым стихом и созданием, его силу, в такой период жизни, когда в другом поэте все это охладевает и мерзнет». Такую высокую оценку дал Гоголь переводу «Одиссеи», в нем он видел великое гениальное дело Жуковского. Потому, может быть, поэт, несмотря на все сложности, которые преподносила ему семейная жизнь, продолжал заниматься литературным творчеством. Судя по отзывам Гоголя, довольно успешно.

В самом начале я сказал, что Василий Жуковский стал для меня в последнее время своеобразным эталоном истинного благородства и человеческого достоинства. Так считают многие, кто знаком с его деятельностью и творчеством.

Три года назад я побывал на родине поэта, в селе Мишенском. Оно находится на Тульской земле. Рассказ об этой поездке есть среди предыдущих моих подкастов. В тот раз я заехал и в город Белев, который расположен недалеко от Мишенского. Зашел в местный краеведческий музей, который в то время был закрыт на ремонт. Потому посмотреть в нем ничего не удалось.

Но я поговорил тогда с сотрудниками музея о Василии Жуковском. Ведь поэт был тесно связан с уездным городом Белевом. По своим чертежам он построил здесь дом на берегу Оки. Хотел переехать сюда и жить с матерью. Об этом зашел мой разговор с директором Белевского художественно-краеведческого музея Юлией Внуковой. Поговорили мы с Юлией Внуковой и о том, как отразилась судьба самого поэта в судьбе его детей. А также о том, как тесно была переплетена жизнь царской семьи с жизнью семьи Жуковских.

Живя в Германии с семьей, Василий Жуковский много времени уделял занятиям со своими детьми. Это приносило ему огромное удовольствие. Он даже подготовил для них учебные пособия и написал знаменитые сказки, а еще стихи, которые читают в детстве почти два столетия все маленькие россияне.

Часть 10

Дети поэта

Свои последние годы русский поэт Василий  Жуковский прожил за границей и все время мечтал вернуться на родину, в Россию. Строил на этот счет планы. Не раз давал друзьям и родственникам обещания, что скоро он окончательно переберется в родные сердцу места. И несколько раз передавал своим близким по этому поводу разнообразные поручения. Однако сначала болезнь жены, а потом и ухудшившееся здоровье самого поэта, не дали претворить эту мечту в жизнь.

Вот что он писал в тот момент друзьям в Россию: «Я все еще не оправился: днем тревожит меня иногда биение сердца, а по ночам изменяет мне сон…» Его молодая жена — Елизавета — тоже ослабела после родов сына. Она несколько месяцев не вставала с постели. Пришлось прервать, хотя бы на время, работу над переводом «Одиссеи» Гомера.

Но Жуковский, был бы не Жуковским, если бы позволил себе сидеть, сложа руки. Всю свою жизнь он непрерывно трудился. Как истинно творческий человек, он просто не мог совсем ничего не делать. К тому же, подрастали дети: Александра и Павел. С ними надо было заниматься, обучать их грамоте.

Поэтому даже в период болезни и хандры он сочинял для них оригинальные тексты, которые стали затем настоящей русской классикой. В это время он создал ряд стихотворных произведений. Они написаны белым пятистопным ямбом. Среди них: «Повесть об Иосифе Прекрасном»,  «Кот в сапогах», «Тюльпанное дерево», «Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке».

В этой сказке он объединил несколько сказочных сюжетов. И закончил ее, буквально, за десять дней. Затем свои сказки Василий Жуковский отправил Петру Плетневу для публикации их в «Современнике». Там они и были вскоре напечатаны. В сопроводительном письме Плетневу он написал, что сказки эти во всех смыслах истинно русские, рассказанные просто и на русский лад, без примеси каких-либо посторонних украшений.

Однако обыденная жизнь русского поэта во Франкфурте к тому времени становилась все сложнее и напряженнее. Он сообщает друзьям: «Последняя половина 1846 года была самая тяжелая не только из двух этих лет, но и из всей жизни! Бедная жена худа как скелет, и ее страданиям я помочь не в силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля тут ничтожна, рассудок молчит…

Расстройство нервическое. Это чудовище, которого нет ужаснее, впилось в мою жену всеми своими когтями, грызет ее тело и еще более грызет ее душу. Эта моральная, несносная, все губящая нравственная грусть вытесняет из ее головы все ее прежние мысли и из ее сердца все прежние чувства. Так что она никакой нравственной подпоры найти не может ни в чем и чувствует себя всеми покинутою… Это так мучительно и для меня, что иногда хотелось бы голову разбить об стену!»

И все же, несмотря на все трудности,  Василий Жуковский проводит много времени с детьми. «Теперь они могут уже играть вместе, — пишет он, — но игра часто обращается в драку и они часто так царапаются, что, наконец, дабы спасти их глаза, надобно употреблять красноречие розги». Чтобы отвлечь их, он рисует им картинки и наклеивает их на картон. Исподволь начинает обучать грамоте.

В это же время, и даже чуть позже появляются его замечательные стихотворения, которые он написал для своих маленьких детей. Вот эти прекрасные и незатейливые строки, посвященные Александре и Павлу Жуковским.

Птичка
   
Птичка летает, 
Птичка играет, 
Птичка поет; 
Птичка летала, 
Птичка играла, 
Птички уж нет!
Где же ты, птичка?
Где ты, певичка?
В дальнем краю
Гнездышко вьешь ты; 
Там и поешь ты
Песню свою. 
    
Котик и козлик

Там котик усатый
По садику бродит, 
А козлик рогатый
За котиком ходит; 
И лапочкой котик
Помадит свой ротик; 
А козлик седою
Трясет бородою.

Жаворонок

На солнце темный лес зардел, 
В долине пар белеет тонкий, 
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий. 
    
Он голосисто с вышины
Поет, на солнышке сверкая; 
Весна пришла к нам молодая, 
Я здесь пою приход весны; 
    
Здесь так легко мне, так радушно, 
Так беспредельно, так воздушно; 
Весь божий мир здесь вижу я, 
И славит Бога песнь моя!
        
Сказка « Мальчик с пальчик»
     
 Жил маленький мальчик:
 Был ростом он с пальчик, 
 Лицом был красавчик, 
 Как искры глазенки, 
 Как пух волосенки; 
 Он жил меж цветочков; 
 В тени их листочков
 В жару отдыхал он, 
 И ночью там спал он; 
    
 С зарей просыпался, 
 Живой умывался
 Росой, наряжался
 В листочек атласной
 Лилеи прекрасной; 
 Проворную пчелку
 В свою одноколку
 Из легкой скорлупки
 Потом запрягал он, 
 И с пчелкой летал он, 
 И жадные губки
 С ней вместе впивал он
 В цветы луговые. 
 К нему золотые
 Цикады слетались, 
 И с ним забавлялись, 
 Кружась с мотыльками, 
 Жужжа и порхая, 
 И ярко сверкая
 На солнце крылами; 
 Ночною ж порою, 
 Когда темнотою
 Земля покрывалась, 
 И в небе с луною
 Одна за другою
 Звезда зажигалась, 
 На луг благовонный
 С лампадой зажженной
 Лазурно-блестящий
 К малютке являлся
 Светляк; и сбирался
 К нему в круговую
 На пляску ночную
 Рой альфов летучий; 
 Они - как бегучий
 Источник волнами -
 Шумели крылами, 
 Свивались, сплетались, 
 Проворно качались
 На тонких былинках, 
 В перловых купались
 На травке росинках, 
 Как искры сверкали
 И шумно плясали
 Пред ним до полночи. 
 Когда же на очи
 Ему усыпленье, 
 Под пляску, под пенье, 
 Сходило - смолкали
 И вмиг исчезали
 Плясуньи ночные; 
 Тогда, под живые
 Цветы угнездившись, 
 И в сон погрузившись, 
 Он спал под защитой
 Их кровли, омытой
 Росой до восхода
 Зари лучезарной
 Небесного свода. 
 Так милый красавчик
 Жил мальчик наш с пальчик... 

Наступили тяжелые времена. В Европе страшная болезнь косила одну жизнь за другой. Тифом вдруг заболевает его тесть Герхард Рейтерн, младший сын Герхарда и его старшая, двадцатишестилетняя дочь. Рейтерн и сын выздоравливают… А дочь умирает.

Это заметно осложнило состояние жены Василия Жуковского. «Нервы ее сильно расстроены, — пишет он Николаю Гоголю, — беспрестанная тоска физическая, выражающаяся в страхе смерти, и беспрестанная тоска душевная… Она почти ничем не может заниматься, и никто никакого развлечения ей дать не может. Чтение действует на ее нервы; разговор только о своей болезни». В письме своим близким он печально признается: «Может быть, я на краю жизни, как при конце этой страницы».

А тут еще ко всему прочему ворвалась в их жизнь буйная современность. В Европе начинают разгораться революционные события. Он в отчаянии пишет друзьям: «Теперь поэзия служит мелкому эгоизму. Она покинула свой идеальный мир и, вмешавшись в толпу, потворствует ее страстям. Льстит ее деспотическому буйству. И, променяв таинственное святилище своего храма, к которому доступ бывал отворен только одним посвященным, вышла на шумную торговую площадь. Поет возмутительные песни толпящимся на ней партиям».

В другом письме он сообщает: «Лава льется волнами, все опрокинуто. И чего еще ждать в Германии?.. И в каких благоприятных обстоятельствах родилось это новое чудовище революции!.. Более, нежели когда-нибудь, утверждается в душе моей мысль, что Россия посреди этого потопа… — есть ковчег спасения… Я не политик и не могу иметь доверенности к своим мыслям; но кажется мне, что нам в теперешних обстоятельствах надобно китайскою стеною отгородиться от всеобщей заразы…»

Испуганный бурным развитием событий, Василий Жуковский, вероятно, отчасти, ошибался в оценке событий своего времени. Он вдруг делает такой вывод: «Ход Европы — не наш ход. Что мы у нее заняли, то наше. Но мы должны обрабатывать его у себя, для себя, по-своему, не увлекаясь подражанием, не следуя движению Запада, но и не вмешиваясь в его преобразование. В этой отдельной самобытности вся сила России».

А Франкфурт тем временем клокотал. Толпы бедняков с оружием в руках заполнили улицы. Мясники с дубинами охраняли от них лестницу колокольни, где висел набатный колокол. Власти заседали в ратуше. Почти все жители были вооружены. Но порох пока не загорался… «Война может всякую минуту вспыхнуть, — писал из Германии Жуковский своей родственнице Авдотье Елагиной. — Если бы были крылья, сию же минуту мы перелетели бы в Россию… Если бы я был один, я давно бы уже был на родине». Ведь там — «все покой, устройство, безопасность, все, что любишь, все, что сердцу свято. Там — защитное пристанище для всего, что мое драгоценнейшее в жизни».

И в этот момент Жуковский принимает окончательное решение – надо ехать с семьей в Россию. Но сделать этого было невозможно: жена снова заболела. К тому же, Петр Вяземский предупредил, что это может быть не безопасно: «Ты бежишь от революций, а здесь мы встретим тебя холерою, которая губительною лавою разлилась по всей России и в Петербурге свирепствует с большим ожесточением. Более тысячи человек занемогает в день и наполовину умирает… Все бивакируют как могут и убежали из города как после пожаpa… У вас свирепствуют люди, а у нас свирепствует природа».

Встревоженный развивающимися событиями, Василий Жуковский переезжает в Баден-Баден. Вскоре здесь тоже назревает восстание. Тоже невозможно свободно выйти на улицу. И все же он упрямо пытается как-то устроить свой семейный быт. Находит подходящий для проживания дом и из последних сил пытается хлопотать об удобствах. Хотя, время от времени ему тогда казалось, что вот-вот все вокруг вспыхнет и рухнет. Кажется, был он тогда в самом мрачном расположении духа.

Не потому ли пишет Петру Плетневу, что «часто думает о смерти». И уже не верит в свое возвращение на родину. «Вся моя жизнь разбита вдребезги, — сообщает он в Петербург. — Если бы я не имел от природы счастливой легкости скоро переходить из темного в светлое, я впал бы в уныние…

Тяжелый крест лежит на старых плечах моих; но всякий крест есть благо… Того, что называется земным счастием, у меня нет… Того, что называется обыкновенно счастием, семейная жизнь не дала мне. Ибо вместе с теми радостями, которыми она так богата, она принесла с собою тяжкие, мною прежде не испытанные, тревоги, которых число едва ли не перевешивает число первых почти вдвое. Но эти-то тревоги и возвысили понятие о жизни; они дали ей совсем иную значительность».

Когда в Карлсруэ — столице Баденского герцогства — допечатывался его перевод «Одиссеи», в городе вспыхнуло восстание. После битвы на улицах и взятия народом арсенала, баденский герцог бежал.

После этого восставшие захватили Баден-Баден. «В Бадене льется кровь», — сообщает Жуковский. И он вместе с семьей покидает город. «Наше путешествие или бегство из Бадена в Страсбург было довольно тревожное, — пишет он Александру Булгакову. — Все случилось в самый день вспышки бунта в Карлсруэ.

Перед нашим вагоном и позади его около тридцати вагонов, все наполнены солдатами и пьяною чернью с заряженными ружьями, косами, дубинами и прочим. Крик, шум, топот, стрелянье из ружей. И на каждой станции надобно было ждать. Одни выходили из вагонов, другие в них лезли — с криком, песнями, воем, стрельбой».

И вынужденное бегство от революции продолжалось. В поисках спокойной жизни Василий Жуковский с семьей приехал в Страсбург. Оттуда направились в Базель, и далее — в Берн. До середины лета жили в Швейцарии. Несмотря на передышку и горный воздух, он ощущал очень болезненное состояние, — вернулась бессонница, расстроились нервы, начался «беспорядок в кровообращении», как он написал друзьям. Его жене тоже стало хуже.

Пришлось поехать в Варшаву и там попросить разрешения остаться за границей еще на год для лечения Елизоветы. К тому времени заканчивался срок его пребывания за рубежом, данный ему свыше. «Пишу тебе из Варшавы за два часа до моего отъезда, — сообщает Жуковский Александру Булгакову. — Еду обратно в Баден, где оставил больную жену; нет никакой возможности перевезти ее на зиму в наш климат. А ты мне все пишешь: обасурманился, зажился, бросил Россию; это меня печалит и сердит».

Удивительно, но, несмотря ни на что, Жуковский каждый день продолжает заниматься с дочерью, с Сашенькой. Он сетует на то, что, планируя свой переезд, он все свои педагогические работы отослал вместе с прочими вещами в Петербург. И теперь надо делать все заново. И жалуется: «Глаза служат плохо. Работать долго стоя, как я привык прежде, уже не могу, ноги устают. Сидя работать, также долго не могу», — жалуется он Петру Плетневу.

Вообще жалобы в это время часто появляются в его письмах, словно отзвук мятущейся души. «Не покоем семейной жизни дано мне под старость наслаждаться. Беспрестанными же всякую душевную жизнь, разрушающими страданиями бедной жены моей, уничтожается всякое семейное счастие… Крест мой не легок, иногда тяжел до упаду…»

Однако и в эти трудные минуты, его не покидает упорство. Он, как и раньше, продолжает заниматься своими педагогическими изысканиями. Ведь необходимо было постоянно заниматься с детьми.

Петр Плетнев, истинный почитатель литературного таланта Жуковского, совсем не одобрял этих его педагогических затей. Он с некоторым скепсисом относился к идее Жуковского создать свой начальный курс обучения детей. Чтобы родители могли им пользоваться без помощи учителей. «Эту работу, — пишет Плетнев, — не хуже вас совершат многие из педагогов. Высший же ваш талант как поэта и вообще как писателя — есть исключительно ваше назначение».

Жуковский, защищая свою педагогику, отвечал ему: «Нет, мой милый, это педагогическое занятие не есть просто механическое преподавание азбуки и механический счет: это педагогическая поэма… И мне совсем не скучна и не суха моя работа, хотя я и должен приводить в систему буквы и цифры. Она до сих пор шла так удачно, что моя малютка ни разу еще не чувствовала скуки… Для нее часы учения всегда были приятны».

Потому Жуковский по-настоящему доволен Сашей, называет ее в письмах «гениальной». И вслед за ней, начинает понемногу обучать грамоте сына Павла, которому исполнилось уже пять лет. К сыну у него особенное отношение: «Я бы желал, чтобы вы увидели Павла теперь, — пишет он своей родственнице Авдотье Елагиной, — он верно бы напомнил вам меня мальчиком. В нем все — мое».

Потому продолжая готовить свой начальный курс для обучения детей, он все время думает о сыне. Он еще надеется, что со временем сможет дать ему хорошее образование. Но последовавшие далее события не позволили осуществить эту мечту.

Уже в 1851-м году Жуковскому пришлось по несколько часов в день проводить в темной комнате. Его левый глаз почти совсем перестал видеть. А правый – был почти постоянно воспален. Даже в день своего рождения, 29 января, он вынужден был какое-то время просидеть в темноте, чтобы набраться сил для участия в семейном торжестве…

К тому времени он уже задумал издать маленький сборник стихов для своих детей. Им уже были написаны такие детские стихи, как: «Птичка», «Котик и козлик», «Жаворонок», сказка «Мальчик с пальчик». И теперь на свет появилось стихотворение «Царскосельский лебедь».

Оно заметно выделялось от предыдущих детских стихов. Это была полная высокой печали, совершенная в своей поэтической красоте элегия, наполненная грустью. Она стала своеобразной лебединой песнью поэта… Вот заключительные строки этого исповедального стихотворения:

Дни текли за днями. Лебедь позабытый
Таял одиноко; а младое племя
В шуме резвой жизни забывало время...
Раз среди их шума раздался чудесно
Голос, всю пронзивший бездну поднебесной;
Лебеди, услышав голос, присмирели
И, стремимы тайной силой, полетели
На́ голос: пред ними, вновь помолоделый,
Радостно вздымая перья груди белой,
Голову на шее гордо распрямленной
К небесам подъемля, — весь воспламененный,
Лебедь благородный дней Екатерины
Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый!
А когда допел он — на небо взглянувши
И крылами сильно дряхлыми взмахнувши —
К небу, как во время оное бывало,
Он с земли рванулся... и его не стало
В высоте... и навзничь с высоты упал он;
И прекрасен мертвый на хребте лежал он,
Широко раскинув крылья, как летящий,
В небеса вперяя взор, уж не горящий.

Жуковский отправил эти стихи Петру Плетневу. Сознался, что написал он их как-то даже неожиданно для самого себя. «Посылаю вам новые мои стихи, биографию Лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе… Мне хотелось просто написать картину Лебедя в стихах, дабы моя дочка выучила их наизусть. Но вышел не простой Лебедь».

Вскоре, ответив ему, Плетнев написал, что Апполон Майков в восторге от «Лебедя». « В самом деле, что за прелесть русский язык под пером Вашим! Сколько восхитительных картин и глубоко трогательных мыслей Вы соединили в жизни старика-лебедя».

Нам понятно теперь, что история старого Лебедя — история последних лет жизни поэта. Наверное, этот сюжет существовал давно, ждал своего часа. По этому поводу Александра Воейкова написала в своем дневнике: «Жуковский сделал восхитительное сравнение между следом, который лебедь оставляет на воде, и жизнью человека, которая должна всегда протекать бесшумно, оставляя за собою светлый и сияющий след, взирая на который отдыхает душа».

Волею судьбы эти стихи стали последними в жизни Василия Жуковского. Как, впрочем, и последними стали в этот момент короткие сообщения от Николая Гоголя. Именно тогда пришло письмо от Петра Плетнева с печальным известием о смерти Гоголя… «Какою вестью вы меня оглушили, и как она для меня была неожиданна! — ответил Жуковский… — Я потерял в нем одного из самых симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в этом отношении».

Уже в следующем письме Плетнев прислал подробную выписку из пятого номера «Москвитянина» за март 1852 года. Это была статья Михаила Погодина о последних днях жизни Николая Гоголя.

Все тогда знали, что писатель в этот период страдал, мучился. «В чем именно заключались его страдания, как они начались, никто не знает, и никому не сказывал он о них ничего. Даже своему духовнику», — писал в статье Погодин…Гоголь «уклонялся под разными предлогами от употребления пищи», «был уже слаб и почти шатался». Описание последних часов Гоголя, когда он уже приобщился и соборовался, сразило Жуковского окончательно.

Страшным для него было сообщение в письме, которое читал ему камердинер Василий, о том, как Гоголь жег второй том «Мертвых душ». Как ворошил тетради, чтобы лучше горели…, как лег на диван и потом плакал… Жуковский долго сидел тогда один в своем кабинете с затемненными окнами без света. И оставался в таком положении несколько часов, затем лег на диван.

После этого он уже не вставал. С каждым днем ему становилось все хуже. Из Штутгарта приехал русский священник Иоанн Базаров, из Франкфурта — тесть Жуковского — Герхард Рейтерн. Ни тот, ни другой не дождались рокового дня.

Когда отец Базаров уезжал, Жуковский пожал ему руку и сказал: «Прощайте! Бог знает, увидимся ли еще… Как часто и я отходил так от одра друзей моих, и уж больше их не видал!»

Он готовился к смерти. «Василий! — сказал он камердинеру. — Ты, когда я умру, положи мне на глаза по гульдену и подвяжи рот. Я не хочу, чтобы меня боялись мертвого».

12 апреля в 1 час 37 ночи Василий Жуковский скончался.

Его похоронили на загородном кладбище, в склепе, где на одной из каменных плит были выбиты его стихи: «О милых спутниках, которые сей свет присутствием своим животворили, не говори с тоской — их нет, а с благодарностию — были». В августе того же года слуга Жуковского отвез его прах на пароходе в Петербург.

Дети Василия Жуковского рано остались без отца. Жизнь Александры и Павла впоследствии, как и жизнь их отца, была тесно связана с Россией и императорской семьей. Александра Васильевна стала фрейлиной при дворе императора. Позже от одного из сыновей российского императора она родила сына.

А сын Жуковского — Павел стал известным художником, хотя и не получил никакого специального образования. Он даже участвовал в разработке проекта здания Музея изобразительных искусств в Москве, был автором памятника Александру II в Московском Кремле. И об этом я расскажу в следующий раз. А сейчас – немного о его сестре – Александре Васильевне.

В Белевском художественно-краеведческом музее есть материалы и экспонаты, посвященные детям Василия Жуковского. Вот что рассказала мне экскурсовод этого музея Ирина Васильцова о семье поэта и романтической истории любви четвертого сына российского Императора и Александры Жуковской.

История любви Александры Жуковской и князя Алексея Александровича загадочна. Об этом мало достоверных сведений. И все же кое-что на эту тему я нашел среди материалов, опубликованных в одном из сборников исследований ученых Томского государственного университета. На протяжении многих лет здесь занимаются изучением жизни, творчества и переписки Василия Жуковского. В этих научных сборниках публикуются статьи о Жуковском и ученых других университетов.

Я обратил внимание на одну из них. Это публикация Любови Киселевой из Тартусского университета. Статья называется «Породнившиеся в потомстве» (Жуковские и царский дом). Она посвящена анализу текста «Записки протоиерея Базарова», которая была обнаружена в Государственном архиве России. 

Протоиерей Иоанн Базаров известен своими воспоминаниями о Василии Жуковском. Он был знаком с поэтом. Много лет служил в различных русских приходах в Германии, был настоятелем русской придворный церкви в Штутгарте. В ней он впервые исповедовал Василия Жуковского. Протоиерей Иоанн принимал и последнюю предсмертную исповедь поэта. А дети Василия Жуковского – Александра и Павел также были его духовными детьми. По сути, они росли на его глазах.

Записка протоирея Базарова была написана для российской императрицы и по ее просьбе. В ней речь идет о его встрече с Александрой и Павлом Жуковскими в Штутгарте. В тот момент, когда возникла весьма щепетильная ситуация. Дочь Василия Жуковского — Александра — была в тот момент в положении и через несколько дней должна была родить сына от Великого князя Алексея Александровича. Мальчика этого впоследствии назвали тоже Алексеем.

Как полагает автор статьи Любовь Киселева, Записка протоирея свидетельствует о том, что «никакого церковного брака между Великим князем и Александрой Жуковской, якобы заключенного за границей и потом не признанного Синодом (о чем часто упоминают), не существовало. Документально известно, что Алексей Александрович всеми силами добивался у родителей разрешения на брак. Но не получил его и, на всякий случай, был отослан в кругосветное путешествие на два года. То, что он по-настоящему любил Александру Васильевну, которая была старше его на восемь лет, и твердо обещал на ней жениться», так же становится понятно из Записки протоирея.

В ней отец Иоанн дословно цитирует слова Павла Васильевича Жуковского, который приехал поддержать свою сестру. Он говорит: «Она так спокойна, так уверена в любви Великого князя, что совершенно покорна своей судьбе и ничего страшного не видит в своей ближайшей будущности». Ровно так же считает и сам Базаров, который сообщает в Записке: «Никакой ни мечты, ни затаенной мысли я в ней не заметил; одно только увлечение своим чувством и своим настоящим положением».

«Я же не могу, – говорила она мне, – лгать перед собою и говорить ему (Алексею), что я его не люблю! А слово его – его слово, и он только может взять его назад!» «Да они не понимают нас, – прибавляла она, имея в виду царскую семью, – мы вовсе не хотим ни явного, ни морганатического брака. Пусть нам позволят только обвенчаться, и больше ничего!»

Протоирей Базаров совсем не сомневается, что Павел Жуковский был абсолютно уверен в искренних чувствах сестры и отца ее будущего ребенка. В записке он приводит его слова по этому поводу: «Я уверен, — говорил Павел, — что она его любит и что он ее любит. Дальше этого я ничего не хочу знать. Остальное – их дело, не мое».

Из Записки протоирея императрице становится понятно, пишет автор статьи, что «царская семья была очень обеспокоена юридической стороной, и это очевидно было одной из причин визита к Жуковским отца Иоанна: «Дальнейшие разговоры наши, – пишет он, – касались практического благоразумия при предстоящем на днях разрешении от бремени. Надо было и в этом отношении их предупредить и предостеречь, как совершенно неопытных ни на счет самого дела, ни касательно полицейских мер местной власти. Крещение младенца порешили отложить до времени их проезда через Мюнхен по дороге в Венецию, где они думают поселиться. Чтобы не вводить новых людей в эту тайну, я обещал приехать в Мюнхен для крестин», — сообщает отец Иоанн.

Он всячески пытался убедить Жуковских не торопиться. Александре Васильевне он внушал, что необходимо «предать себя милосердию Божию, не покушаться ни на какое действие, противное воле Государя. И стараться даже, если она имеет возможность, действовать в этом же смысле и на Великого князя, уговаривая его лучше терпеть и ожидать, нежели покушаться на какие-нибудь своевольные меры».

Ну а брата ее – Павла Жуковского, который переживал случившееся как «страшную катастрофу», отец Базаров журил за резкое письмо к императрице и также убеждал вести себя благоразумно. Павел Васильевич был человеком горячим и, по ряду свидетельств, вызвал Великого князя на дуэль. В Записке говорится о том, что Павел уничтожил некое письмо от Великого князя. Вероятно, это было пожеланием царской семьи.

Ну, а аргумент отца Базарова относительно молодости Великого князя  выглядит в Записке совсем не убедительным. Алексей Александрович к тому времени уже достиг совершеннолетия. Оно было торжественно отпраздновано 2 января 1870 года. Тогда Великий князь принес присягу и вступил в имущественные права, получив ежегодное содержание в 200 тысяч рублей. Он мог уже самостоятельно принимать решения о своей будущности.

Можно сказать, что отец Иоанн Базаров был все-таки на стороне брата и сестры Жуковских. Недаром, он подчеркивает в Записке, что их тревожит «страх лишиться милости Государя!»

Понятно, что речь идет не о материальной стороне дела. У Павла Жуковского была пенсия, назначенная ему Александром II пожизненно после его совершеннолетия. Как раз тогда он объявил императору, своему крестному отцу, что собирается быть художником. Поэтому речь, скорее всего, шла о возможности лишиться контактов с царской семьей, к которой дети Василия Жуковского привыкли с отрочества.

Разумеется, пишет автор цитируемой статьи, Александра Жуковская не принадлежала к родовитой знати. Хотя то, что она была внучкой пленной турчанки, вряд ли кто-то вспоминал – слишком высоким было положение ее отца. Роль Василия Жуковского в царской семье была совершенно особой, можно сказать – уникальной.

Достаточно напомнить о его деятельности наставника, о том культе поэта, который Александр II охотно поддерживал и в своей семье. Напомним также о семейных связях Жуковского и его воспитанника Александра Николаевича. Они даже женились в один год (в 1841-м). И ровно через год у того и другого родились дочери. Обе получили имя Александра в честь императрицы Александры Федоровны. В 1845-м в обоих семействах родились сыновья: будущий император Александр III и Павел Жуковский были ровесниками. Александр Николаевич стал крестным отцом и Павла, и его матери, Елизаветы Жуковской, при ее переходе в православие. Таким образом, семьи находились в духовном родстве.

Можно лишь удивляться тому, как бестрепетно в царской семье переступали через человеческие трагедии и ломали людские судьбы. Сломанной была и последующая личная жизнь великого князя Алексея Александровича, который хотя и прославился бесчисленными амурными похождениями, но так и остался холостяком. Судьбу же своего сына Алексея он постарался обеспечить всеми доступными ему средствами.

Вскоре после возвращения из кругосветного плавания Алексей Александрович купил для Александры Жуковской имение в Италии. Мать с сыном получили титул баронессы и барона Седжиано. Материально они также были обеспечены.

Следил отец и за образованием сына, оплачивая труд священника в Висбадене, который руководил обучением Алексея. В 1884 году отец ходатайствовал перед своим братом, императором Александром III, о новом титуле для сына, который прояснял его родословную, – граф Белевский-Жуковский.

Вплоть до прихода советской власти судьба Алексея Белевского складывалась, по крайней мере, внешне вполне благополучно. Он вырос в Германии, в Висбадене, где жила его мать, которая в 1875 году вышла замуж за барона Генриха фон Верманна. В 90-е годы XIX столетия Алексей переехал в Россию, стал военным, служил адъютантом у своего дяди – Великого князя Сергия Александровича.

Он был женат на княжне Марии Трубецкой, фрейлине жены Великого князя… Отношение к семье Белевских со стороны великокняжеской четы было родственным. Показательно, что семья адъютанта жила в доме московского генерал-губернатора. Известно, что в юности Сергий Александрович (как и другие братья) с сочувствием относился к роману Алексея Александровича с Александрой Жуковской. Поэтому важный документ, Записка протоиерея Базарова о семейной ситуации накануне рождения будущего Алексея Белевского, сохранилась в его архиве.

После убийства московского градоначальника Алексей Белевский вышел в отставку и проживал до 1914 года в Баден-Бадене. Во время Гражданской войны его дети с матерью тоже эмигрировали в Германию. А сам Алексей Белевский-Жуковский вернулся в Россию и остался там. Возможно, причиной этому послужила его новая любовь и его второй брак с баронессой Натальей Шеппинг. Затем он переехал в Тбилиси, где был арестован и расстрелян в 1930 году по 58 статье. Впоследствии он был реабилитирован.

Из рассказа о судьбе детей и внука Василия Жуковского становится видно, как его жизнь была тесно переплетена с царской семьей. «Пожалуй, ни один другой русский поэт не был столь близок к семье императора, читаем в статье Любови Киселевой. — Его служба при дворе продолжалась четверть века. Он участвовал в формировании личности будущего монарха и, бесспорно, воспринимал эту деятельность как строительство будущей России. Для него монарх и человек были неразрывны, и сфера личной жизни не могла быть оторвана от государственной. Недаром он ощущал себя – воспитателя и наставника монарха – почти членом царской семьи и требовал отношения к себе согласно не чину и происхождению, а «педагогическому» статусу. Двор в целом был для него также большой семьей и должен был существовать по семейным (опоэтизированным им) законам». И тут следует сказать, что, увы, рядом с последующими российскими императорами уже не было такого наставника, как Василий Жуковский.

Часть 11

Сын поэта

Сын русского поэта Василия Жуковского — Павел сделал многое, чтобы сохранить в памяти потомков добрые дела своего отца. Это касается литературного и художественного творчества Василия Жуковского. Сам же Павел, как и его отец, вел незаметную, спокойную творческую жизнь. И оставил после себя заметный след в изобразительном искусстве, хотя и не получил в этой сфере никакой профессиональной подготовки.

Он сумел, как и его отец, сохранить теплые отношения с царской семьей, поддерживал искренние и добрые связи с выдающимися людьми своего времени, как в России, так и за рубежом. Среди его современников и потомков о нем сохранилась добрая память. Но, главная его заслуга состоит в том, что он много сделал для того, чтобы будущие  поколения в России могли изучать творчество Василия Жуковского, читать его переписку и по достоинству оценивать его талант, как писателя и художника.

Павел Васильевич, как и его отец, во многом создал себя сам. Он всю жизнь двигался в том направлении, которое выбрал в раннем возрасте. К сожалению, многие его художественные произведения не сохранились до наших дней. Отчасти, может быть, поэтому редко вспоминают его имя наши современники. Хотя, рассказать о нем, как о выдающемся художнике, можно много интересного. Об этом свидетельствуют даже те лаконичные сведения, которые найдены мною в Интернете и доступны каждому.

Из них мы узнаем, что Павел Жуковский — русский художник, инициатор создания Белевского краеведческого музея. Был инициатором устройства Русского музея в Петербурге, участвовал в разработке проекта здания Музея изобразительных искусств в Москве.

Родился он 1-го января 1845 года в семье русского поэта Василия Жуковского. В семь лет остался без отца. Вскоре умерла и его мать Елизавета Рейтерн. Окончил гимназию в Петербурге. Жил какое-то время Москве, но большую часть жизни провел за границей: в Италии, Франции и Германии. Там самостоятельно изучал живопись и архитектуру. Специального художественного образования не получил.

Но это не помешало ему стать членом Московского общества любителей художеств, членом Общества художников исторической живописи и членом Парижского кружка русских художников. В него входили такие известные русские художники, как Алексей Боголюбов, Илья Репин, Константин Маковский и Василий Поленов. В 1893 году Павел Жуковский был избран действительным членом Российской Академии художеств.

Известно, что в 1903 году Павел принимал участие в 1-й Тульской выставке картин местных художников. Затем в 1910 побывал в селе Мишенское, которое расположено рядом с городом Белевом. Эти места тесно связаны с детством и творчеством его отца – Василия Жуковского. Поэтому при активной поддержке Павла Васильевича в уездном городе Белеве в 1910 году был открыт Белёвский земский научно-образовательный и художественный музей. Этому музею художник подарил 33 свои картины, написанные им в разное время. До этого все эти работы хранились в Русском музее в Петербурге. После смерти Павла Жуковского, в 1912 году, Белевский музей стал носить его имя.

Надо отметить, что художественные произведения Павла Жуковского связаны в основном с религиозными и мифологическими сюжетами. А наиболее известная его картина «Богоматерь с телом Спасителя» экспонировалась в 1878 году на Всемирной выставке в Париже. Многие работы Павла Жуковского хранятся до сих пор в Государственном Русском музее, в Центральном военно-морском музее и в Музее Академии художеств.

Известно, что Павел Жуковский восемь лет работал над проектом памятника Александру II для Московского кремля. Сохранились эскизы и фотографии этого монумента. К сожалению, весной 1918 года скульптурная фигура императора был сброшена с постамента, а полностью памятник был разрушен в 1928 году.

Крестным отцом Павла Жуковского являлся император Александр II — воспитанник его отца.  Первым учителем Павла в рисовании — был его отец Василий Жуковский. После смерти отца в апреле 1852 года опекунство над Павлом и его сестрой Александрой взял на себя их двоюродный дядя по материнской линии Михаил Рейтерн. Он был высокопоставленным государственным чиновником, ставшим позднее министром финансов и Председателем Комитета министров Российской Империи.

Во время учебы в Петербурге у юного Жуковского обнаружили заболевание легких и отправили его на лечение в Италию, а затем в Германию. Там он оказался на попечении своего деда Герхардта Рейтерна. Именно от него к внуку перешло увлечение живописью раннего итальянского Возрождения с религиозной тематикой. В результате чего, Павел Жуковский стал поздним представителем той линии в европейском романтизме, к которой принадлежали его отец и дед.

Все жизненные и творческие стремления Павла Жуковского были связаны с мечтой о новом великом возрождении искусства через духовное сближение с мастерами прошлого. Через подрожание не только формам, созданных ими произведений. Но и их образу жизни, подчиненному единственной цели – свободному выражению высших идеалов. Согласитесь, звучит весьма благородно.

Такие взгляды и убеждения сподвигли Павла Жуковского бросить учебу в Боннском университете. После чего он в 1866 году уехал во Флоренцию. Именно там, как он писал позднее, он смог «исполнить свою, с детства лелеянную мечту, всецело посвятить себя искусству». Во Флоренции  он учился мастерству у известного немецкого живописца Франца фон Лебаха. Этот художник с огромным энтузиазмом делился со своми учениками секретами старых итальянских мастеров.

После Флоренции Жуковский некоторое время учился в Мюнхене, затем жил в Петербурге. А в 1871 году в его семье разразился грандиозный скандал. Его сестра Александра, в то время юная фрейлина императрицы Марии Александровны, оказалась влюблена в четвертого сына Александра II, Великого князя Алексея. Они оба уехали за границу, хотели там обвенчаться, ждали рождения ребенка. Но российский император категорически отказался признать этот брак.

Когда брат Александры — Павел Жуковский — узнал о том, что его сестра ждет ребенка от сына императора, он попытался вызвать Великого князя Алексея на дуэль. Но император запретил сыну принимать этот вызов. И Великий князь Алексей был отправлен в кругосветное путешествие. А Алекесандра Жуковская в австрийском городке Зальцбурге родила сына и назвала его так же, как своего возлюбленного — Алексеем. В Австрию ее привез тогда брат – Павел Жуковский. Уже впоследствии Александра вместе с новорожденным сыном поселилась в Дрездене. Здесь Павел Жуковский разделил с ней ее участь изгнанницы и старался всячески поддержать во всем.

Через некоторое время он переехал в Рим. Работал там как портретист, а через год уехал в Париж. Во французской столице он сблизился и подружился со многоими художниками-соотечественниками, жившими тогда в Париже. Вошел в тесный круг так называемых «русских парижан». Бывал часто в доме известного марениста Алексея Боголюбова.

Добрые отношения в те годы сложились у него с писателем Иваном Тургеневым. Тот высоко оценил картину Жуковского «Богоматерь над телом Спасителя (Pieta)», выставлявшуюся в 1877 году в Парижском салоне.

Надо заметить, что эта работа далась художнику нелегко. Перед ее экспонированием на Всемирной Парижской выставке, он полностью переписал ее. Хотел добиться максимального совершенства. Потому картину отличает безупречность композиции, строгий и благородный колорит, а также глубина выражения чувств. Она считалась одним из лучших произведений на религиозную тематику, созданных русскими и европейскими мастерами того времени. Сначала она хранилась в Эрмитаже, а в 1899 году императором Николаем II была передана в Русский музей.

В 1880 году на Неаполитанском побережье Павел Жуковский познакомился с семьями композиторов Рихарда Вагнера и Ференца Листа. Писал портреты для этих семейств. Затем некоторое время жил в Веймаре. Где ему предоставили для работы матерскую в Академии художеств.

После трагической гибели императора Александра II он получил от нового императора, Александра III, предложение вернуться в Россию. И уже в середине 1880-х годов он впервые посетил царскую резиденцию в Гатчине. И с этого момента началась настоящая дружба художника и российского императора. Продолжая жить в Веймаре, Павел в теплое время года ездил в Гатчину, Петергоф и Финляндские шхеры, куда его приглашал император.

Положение Павла Жуковского при Дворе было в то время закреплено званием камергера. К тому же, Александр III высоко ценил его талант. Он одобрил представленный Жуковским проект памятника Александру II в Московском кремле. Восемь лет художник работал над этим проектом. За этот труд он был пожалован в должность шталмейстера царского двора.

Не раз и сам император заказывал Павлу Жуковскому портреты членов своей семьи. Он покупал у него художественные полотна для Эрмитажа и своих пригородных резиденций. А знаменитая картина Павла Жуковского «Дафнис и Хлоя» тоже некоторое время находилась в императорской коллекции.

После смерти Александра III в 1894 году Павел переехал в Москву. Здесь он отвечал за художественный облик всех зданий Московского Кремля. Еще он являлся председателем Совета Строгановского художественного училища. А впоследствии немало временеи посвятил делу организации уездного музея в городе Белеве Тульской губернии.

В 1905 году художник уехал в Германию. Здесь он до самой смерти продолжал работать над картинами и архитектурными проектами. Умер Павел Жуковский в 1912 году в Веймаре.

Имя Павла Жуковского тесно связано с историей Белевского краеведческого музея. Он многое сделал для его создания. Подарил музею свои художественные работы. И после его смерти, с 1912 года этот музей носит имя Павла Васильевича Жуковского.

Хочу чуть поподробнее рассказать о том, как в начале ХХ века развивались деловые и творческие отношения земских чиновников города Белева с Павлом Жуковским, который в то время жил в Германии. Довольно подробно об этом рассказывается в статье архивариуса Ирины Селезневой.

Размышляя о будущем образовательного и педагогического музея «Белевская земская Управа задумывает создать в нем отдел своих знаменитых уроженцев: Василия Жуковского, Константина Кавелина, Авдотьи Елагиной, братьев славянофилов Киреевских.

С этой целью председатель Управы Федор Арбузов в 1910-м году отправил письмо в немецкий город Веймар сыну Василия Жуковского — Павлу Жуковскому. Он сообщил ему о создании в Белеве музея учебных наглядных пособий, который Управа хочет преобразовать в музей, который будет «удовлетворять культурные духовные запросы и взрослого населения. А еще будет способствовать развитию этих запросов, облагораживающих человека и украшающих его жизнь». Потому Арбузов попросил художника передать в музей что-либо для создания при Белевском музее отдела, посвященного его отцу.

Новость о создании музея в Белеве Павел Жуковский воспринял с большим воодушевлением. И в ответе Арбузову он сообщил, что «давно мечтал о таком музее в Туле, но возникновение музея в родном Белеве ему несравненно более по душе». В городе, «где существуют хорошие школы и есть образованные люди, способные руководить молодежью», музей принесет неизмеримую пользу.

В этом же письме Павел Жуковский сообщает Председателю Управы, что как раз занят составлением своего духовного завещания и ему «будет истинной радостью оставить Белевскому земскому музею свою довольно значительную художественную библиотеку, большую коллекцию фотографий лучших образцов всех трех искусств, несколько старинных картин, скульптурные произведения, вообще все вещи, имеющие художественное значение».

Через год Павел Васильевич отправляет другое письмо Председателю Белевской Управы Арбузову. В нем он сообщает, что, к сожалению, не может исполнить просьбу земляков, поскольку почти все вещи, касающееся отца и его эпохи, он уже пожертвовал Императорской Публичной библиотеке и Пушкинскому музею Александра Онегина. Он также не сможет передать Земству все свое художественное собрание, так как «некоторые художественные вещи он оставляет известным учреждениям и лицам». А еще он предоставит своему единственному наследнику графу Алексею Белевскому, который будет исполнять его последнюю волю, право выбрать те вещи, которые тот пожелает оставить себе. А только летом 1911 года он со своим наследником планирует составить опись того, что должно будет отойти Белёвскому музею после его смерти.

А еще Павел Жуковский пишет о том, что, если Белёвское Земство согласится, то он готов передать музею некоторые его собственные картины и архитектурные чертежи. По ним был изготовлен памятник Александру II в Московском Кремле. «Ему было бы дорого, чтобы в Белеве остался след скромной художественной деятельности сына знаменитого отца».

Он также просит «разрешение передать Белевскому музею, написанные им 33 исторических портрета, находящиеся в одном из столичных музеев». Эта серия портретов русских князей, царей и императоров, начиная с Владимира и кончая Николаем I в виде медальонов, была написана Павлом Жуковским для галереи памятника Александру III в Московском Кремле и хранилась в Русском музее.

3 марта 1911 года состоялось экстренное заседание Белевского Земского Собрания, на котором обсуждалось намерение Павла Жуковского передать Белевскому Земскому музею свою художественную коллекцию. Члены Собрания выразили глубочайшую признательность Павлу Васильевичу за «его отзывчивость к местным духовным нуждам». А в знак глубокого уважения и благодарности к Павлу Васильевичу, положившего начало устройству музея на широких культурных основаниях, Земство избрало его пожизненным попечителем Белевского земского музея.

Собрание так же обязало Управу принять серию исторических портретов от Павла Жуковского, в случае, если Русский музей согласится передать их Белевскому музею. После ходатайства Павла Жуковского, медальоны из Русского музея были возвращены ему. И он передал их в Белевский земский музей. После смерти художника на 48-м заседании Белевского уездного Земского Собрания его члены приняли решение о присвоении Белевскому музею его имя и стали именовать его «Белевский земский научно-образовательный и художественный музей имени Павла Васильевича Жуковского», — говорится в статье архивариуса Ирины Селезневой.

В беседе с директором Белевского художественно-краеведческого музея Юлией Внуковой я упомянул о переговорах, которые велись царским правительством с известным в прошлом коллекционером Александром Онегиным по поводу возвращения на родину предметов, принадлежащих когда-то Александру Пушкину. Об этом даже сохранились воспоминания одного из участников этих переговоров — Бориса Модзалевского.

Дело было так. 14 июля 1907 года, Николай II утвердил «Положение о Пушкинском Доме» при Императорской Академии наук. Для формирования его фондов необходимо было посетить в Париже собирателя пушкинских реликвий Александра Онегина.

Чтобы составить формальный договор с Онегиным требовалась подробная опись и научная характеристика его коллекции. С этой целью Академия наук командировала Бориса Модзалевского во Францию. В то время он считался авторитетным архивистом и знатоком пушкинской эпохи, входил в число основателей Пушкинского Дома. А еще Борис Модзалевский являлся делопроизводителем академической Комиссии по изданию сочинений Александра Пушкина.

Краткая хроника его служебного путешествия в Париж сохранилась в его дорожной записной книжке. Позже эти записи были опубликованы. В них сообщается, что 19 мая 1908 года состоялась первая встреча Бориса Модзалевского с Александром Онегиным в том самом музее, который для его владельца был одновременно и домом. Онегин снимал тогда квартиру из трех комнат недалеко от Елисейских полей. Необычен был этот первый в мире пушкинский музей, возникший в самом центре французской столицы. Столь же необычной была судьба и личность его создателя.

Он был одинок, слыл человеком замкнутым, мнительным, несговорчивым, озлобленным. Происхождение Онегина было окружено тайной. Сам он рассказывал о том, что младенцем был найден в Александровском парке и провел детские годы, окруженный заботой и ласковым вниманием своей крестной матери — госпожи Отто. Ее фамилию он носил до 1890 года, пока, по велению Александра III, не получил права именоваться Онегиным — в память о Пушкине.

Существовали и другие легенды о происхождении Онегина. Будто его отцом был Василий Жуковский или Иван Тургенев. Даже предполагали, что он был незаконнорожденным сыном одного из Великих Князей. Поскольку усматривали внешнее сходство его с представителями русского царствующего дома.

Его тайну знали немногие, и они сумели сохранить благородное молчание. Среди них был и Павел Васильевич Жуковский — художник и архитектор. Онегин и Жуковский познакомились еще в годы учебы в Санкт-Петербургской гимназии. Большую часть жизни оба прожили за границей: Жуковский — в Италии и Германии, Онегин — во Франции.

Свою пушкинскую коллекцию Александр Федорович начал собирать с конца 1860-х годов. А совершенно особый характер приобрела она после смерти Ивана Тургенева. Он был секретарем писателя в последние годы его жизни. Именно тогда Павел Жуковский подарил ему 75 подлинных пушкинских рукописей, доставшихся ему от отца и не публиковавшихся в печати.

Позднее Онегин получил от Жуковского и все бумаги его отца, связанные с дуэлью и гибелью Пушкина. В том числе конспективные записки Василия Жуковского и зарисованный его рукой план последней пушкинской квартиры на Мойке; записки докторов Даля и Шольца; журнал, который велся жандармами при разборе бумаг поэта — так называемом «посмертном обыске»; один из первых отливов посмертной маски Пушкина и многое другое. Кроме того, Жуковский передал Онегину 600 томов из библиотеки своего отца и его обширный архив, драгоценной частью которого являлись творческие рукописи, дневники, альбомы с зарисовками Василия Жуковского, переписка поэта, насчитывающая несколько тысяч писем.

Коллекция постепенно стала настоящим музеем с рукописным, книжным и музейным отделом. В определенном смысле, она являлась прообразом того Пушкинского Дома, который в начале XX века зарождался в Петербурге.

А знакомство владельца музея с выдающимися русскими и западноевропейскими писателями, музыкантами, учеными, коллекционерами, потомками пушкинских друзей и знакомых способствовало пополнению собрания уникальными предметами. А также  распространению известности музея как «уголка России и русской культуры» в самом центре одной из европейских столиц. Сам Александр Онегин называл свой музей «музейчиком», — сообщает в своем дневнике Борис Модзалевский.

Я привел все эти подробности исключительно для того, чтобы можно было по достоинству оценить, вклад Павла Жуковского в дело сохранения памяти о своем отце и Александре Пушкине в России.

А вот как описал в этом дневнике Борис Модзалевский свою встречу в Париже 1908 году с Павлом Жуковским. Его воспоминания потом были опубликованы в альманахе «Русский архив».

«Ровно в 11 часов подошел я к дому, в котором живет Жуковский. Квартира его на третьем этаже хорошего дома, окна которого выходят прямо на Belvedereallee. Послал карточку и немедленно был принят. Причем, Павел Васильевич быстрыми шагами вышел ко мне навстречу, приветливо протягивая мне руку.

Это высокого роста человек (он ровесник Александра III), с выразительным, красивым лицом, с седыми усами и жидкой небольшой бородой. В седом парике, гладко прилизанном наперед. Иногда одевает пенсне.

Я сказал ему, что приехал к нему, чтобы поделиться с ним впечатлениями о деле, в котором он принимает такое живое участие. Что впечатления мои в высшей степени приятны и что деловая сторона заключается в составленной мною подробной описи Онегинского музея, который я ему и описал в общих чертах.

Жуковский пригласил меня обедать у него «на холостую ногу». А до этого времени предложил пройти с ним в Гетевский музей (на Гетевской же улице), куда мы и отправились.

Музей помещается в том доме, который был подарен Гете герцогом. Часть дома, выходящая на улицу, занята «парадными» комнатами, стены которых сплошь увешаны собранными Гете картинами, рисунками, заставлены шкафами с разными коллекциями. Мебель и обстановка — те же, что были при владельце. Розовый сад Гете поддерживается. Его рабочий кабинет с простой обстановкой и спаленка с кроватью, на которой он умер (полы в них не крашены) — поддерживаются в священной неприкосновенности. Даже плохенький, совсем грошовый коврик перед кроватью — тот же самый.

Вернулись мы к Павлу Васильевичу ровно в час и сели обедать. Во время еды он очень много рассказывал мне про себя, про свои занятия живописью, про участие в постройке памятника Александру II в Московском Кремле.

Оказывается, что проект памятника принадлежит ему. Дело было так. Однажды Жуковский явился (кажется, в Гатчину) к Александру III. И, подходя к комнате, в которой царь находился, услышал его очень раздраженный голос и разговор с кем-то. Немного поколебавшись, он все-таки вошел.

Царь говорил раздраженно Владимиру Шереметеву (начальнику конвоя): «Это Бог знает, что такое: уже сколько лет прошло, было два конкурса, а я не могу остановиться ни на одном проекте памятника моему отцу в Москве. Если бы был хоть один художник, который уловил бы характер Московского Кремля, я сейчас бы утвердил проект».

Жуковский вступил в разговор и попросил у Государя разрешения заняться этим делом. «Хорошо, — сказал Государь, — поезжайте в Москву и подумайте хорошенько». Жуковский немедленно отправился, несколько месяцев изучал Кремлевские постройки, но никакой идеи ему не приходило.

Уже отчаявшись, он однажды поздно вечером возвращался из Кремля через Боровицкие ворота. Велел кучеру остановиться, оглянулся на Кремль — и тут пришла ему в голову мысль о памятнике в трехугольной колоннаде. Он немедленно поехал к своему другу Дмитрию Алексеевичу Хомякову (брату председателя Думы), набросал перед ним на бумаге общую идею памятника. Тот ее одобрил, и Жуковский принялся за дело.

Когда проект был готов, он представил его Царю, который и подписал проект. При этом Жуковскому было дано исключительное право, делать детальные изменения в памятнике во время самой постройки, чем он неоднократно и пользовался.

Затем Жуковский рассказывал мне, как он сделался художником, -сообщает Борис Модзалевский в своем дневнике. — После смерти отца он уже в душе был художником и мечтал только о такой карьере. Между тем, его определили в 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию, которую он посещал очень неохотно, занимаясь лишь живописью.

Его опекун, однако, не хотел и слышать о том, что Жуковский намерен быть живописцем, а не чиновником-карьеристом. Тогда Жуковский прибегнул к героическому средству, о котором рассказывал, помирая со смеху.

«Я, — говорит он, — решил, во что бы то ни стало, бросить гимназию и уехать за границу для занятий живописью. Здесь-то и началось его знакомство с Онегиным. В одно прекрасное утро я проснулся ранее обыкновенного, взял свои акварельные краски, развел кармин, не жалея. Затем запачкал во многих местах простыни на постели, подушку, ковер, нахаркал в горшок, навел и туда краски. Одним словом, сделал вид, что всю ночь я прокашлял. У меня, действительно, в это время был кашель.

Когда пришли будить меня, чтобы идти в гимназию, я сказал, что мне нездоровится, и что я не пойду. Человек, испуганный видом окровавленной постели и ковра, побежал к опекуну. Я был ему поручен Государем. Тот засуетился, пригласил двух знаменитых тогда врачей. Те начали меня выслушивать и выстукивать. И поняли, что если у меня не скоротечная чахотка, то, во всяком случае, нечто очень серьезное в  легких. И что меня, как только станет теплее, — необходимо отправить в теплый климат.

Вообразите себе мою радость, когда меня послали в Рим. Моя мечта, как художника, была попасть именно туда! Кроме того, я прожил довольно долго у моего обожаемого дедушки Рейтерна, которому мать завещала отдать меня на воспитание. Но к которому, нарушив ее волю, меня не послали, а оставили в России, чтобы я мог сделать «карьеру».

В течение нескольких лет я жил за границей, был, между прочим, в Боннском университете. Но, главным образом, занимался, и очень усердно, живописью, ожидая, когда по достижении 21 года я буду в состоянии, по своему усмотрению, распоряжаться своей судьбой.

Написав картину «Богоматерь с мертвым Иисусом» (Pieta), я повез ее государю Александру II. И тут объявил ему о своем желании посвятить себя живописи. Он сказал: «Хорошо, поезжай, куда хочешь. Я уверен, что если бы был жив твой отец, то он разрешил бы тебе быть тем, кем ты хочешь».

На другой день я получил извещение, что пенсия, которую я получал после смерти отца до совершеннолетия, назначена мне Государем пожизненно! Это было крайне для меня важно, так как я не имел бы ни гроша, ибо после отца ничего не осталось. Так облагодетельствовал меня Александр II, а потому быть автором памятника ему, да еще в Москве, было для меня особенным счастием, — рассказывал Василий Жуковский при встрече в Париже Борису Модзалевскому.

И дальше он продолжал: Александр III был ко мне особенно милостив. Он и императрица Мария Феодоровна, которая была для царя именно тем, что ему было нужно — хорошей женой.

Я был представлен ему как сверстник, когда нам с ним было лет по 8. Помню, что Николай I сказал при этом про своего внука, будущего Александра III: «Tout comme mon рere». И действительно, Александр III в детстве был курнос, как Павел, коренаст, но не уродлив.

При Александре III я был единственный человек «во фраке», то есть без придворного звания, и Александр III это очень ценил, так как я был как бы его частным знакомым. Мог являться, когда угодно, говорить, о чем хочу.

Раз я сказал государю, что ему для того, чтобы знать всю правду, необходимо созывать соборы. Я и теперь не за Думу, а за периодические соборы, которые будут доводить до него одну правду, которую ему знать необходимо. Царь мне возражал и горячился. Я также. И мы прямо кричали друг на друга, так что Царь рассердился. А я бываю иногда очень горяч и вспыльчив.

Выйдя, я сообразил, что хватил, кажется, через край и что для меня царский дом закрылся. Я немедленно написал императрице Марии Феодоровне письмо, в котором рассказал, что произошло. Покаялся в своей горячности. И сказал, что сознаю, как это ни грустно, что при Дворе мне больше оставаться нельзя и что я уезжаю. Императрица ответила только: «Подождите обеда — тогда видно будет, что? делать».

За обедом же Царь был ко мне особенно милостив и внимателен, как бы подчеркивая, что ему нужны только правда и откровенность. Он был тонкий знаток музыки и искусства и ценил во мне собеседника по этим вопросам. Он знал о моей дружбе с Рихардом Вагнером, любил мои картины».

По поводу своих произведений Павел Жуковский говорил довольно много и показывал свою мастерскую, — продолжает в своих записках Борис Модзалевский. — Он пишет и пейзажи, и аллегорические картины, и портреты. Например, большой портрет его сестры, бывшей фрейлины. Потом сошедшейся с великим князем Алексеем Александровичем, имевшей от него сына — графа Алексея Белевского — офицера Сумского драгунского полка. А потом вышедшей за немецкого офицера барона Вермана и умершей несколько лет тому назад. Граф Белёвский удивительно похож на Великого князя Алексея.

С одним произведением Павла Жуковского вышел казус. Он подарил Государю — Николаю II — картину свою Pieta (другую) вместе с картиной своего отца и картиной деда — Рейтерна. Государь велел передать их в Музей Александра III, куда они и были переданы. Михаил Боткин сказал, что картина Павла Жуковского не оригинал, а копия с Мурильо! Однако картину эту повесили так скверно, что ее почти не видно было. Кроме того, Павлу Васильевичу подарили книгу «Спаситель в изображении разных художников», где картина его воспроизведена, но под нею подписано имя Васнецова!

Рассказывал Жуковский интересную историю про свое участие в постановке памятника Александру III в Москве. Он хотел вместо банальной статуи сделать следующее: срыть в Кремле одни казармы против Окружного суда, где лежат пушки. И на их месте построить копию со Святой Софии Константинопольской, которая, по точному расчету, должна была поместиться как раз на освобожденном таким образом месте.

Проект свой он представил нынешнему Государю, которому он понравился. Но Государь сказал, что не решит этого вопроса без великого князя Сергея Александровича, который был председателем комиссии. «Тут, — говорит Жуковский, — я, как плохой царедворец, сделал ошибку, из-за которой все дело погибло. Мне следовало поговорить с Сергеем Александровичем прежде разговора с Государем или, по крайней мере, поехать к нему в Ильинское. А я, вместо этого, просто написал ему письмо. Это его так обидело, что он полгода был со мной, как бы, не знаком. И дело было потеряно!

Вместо моего проекта прошел проект милейшего Опекушина, очень, по-моему, неудачный, так как Александр III сидит спиной к собору Спасителя.

Павел Васильевич показал тогда мне свое собрание картин. Их много у него, главным образом, старинных мастеров.

В 5 часов пили чай на балконе, откуда Жуковский пишет свой сад. А в 6 часов я ушел от него и поспешил на вокзал. Перед уходом Жуковский спросил у меня, нет ли у меня карточки моей. И дал мне свою, снятую графом Алексеем Белёвским, с очень любезною надписью» — сообщает в дневнике Борис Модзолевский о своей встрече с Павлом Жуковским в Париже в 1908 году.

Творчество Павла Жуковского мало знакомо сегодня любителям изобразительного искусства. Однако несколько лет тому назад в Санкт-Петербурге демонстрировались его уникальные картины. Выставку организовал Государственный Русский Музей. Раньше эти полотна нигде не выставлялись из-за своих размеров. Так как большинство из них превышает больше 15 квадратных метров.

Мы еще обязательно побываем в Белевском музее. Прогуляемся по его залам. К сожалению, там нет картин Павла Жуковского, которые он подарил этому музею более ста лет тому назад. Поговаривают, что это были уникальные творения.

Часть 12

Любимец всей семьи

Ученые Томского государственного научно-исследовательского Университета на протяжении нескольких десятилетий занимаются изучением творчества и материалов, связанных с именем Василия Жуковского. Здесь также интересуются исследованиями ученых и из других университетов. Постоянно публикуют их статьи в сборниках научных трудов, которые выходят в издательстве Томского университета.

В 2017 году в одном из таких сборников была опубликована статью Ольги Евгеньевны Глаголевой, которая работает сейчас в университете города Торонто в Канаде. Называется эта статья «Дела семейные: помещики Бунины, отец и дед Василия Андреевича Жуковского».

Ольга Глаголева

Прочитав ее недавно, я невольно задумался о том, что несмотря на уходящее в прошлое история появления на свет известного русского поэта, становится нам все более понятной. Ведь ученые находят в архивах новые материалы, на которые раньше не обращали внимания. Продолжают изучать переписку поэта и его близкого круга общения. В результате, появляются новые подробности из жизни Жуковского, о которых ранее не было известно. Эти новые свидетельства из прошлого, порой, даже не совпадают с тем, что писали о нем прежде.

О самом раннем детстве Василия Жуковского мы знаем, в основном, из воспоминаний близких родственников и друзей поэта. В них говорится, что будущий поэт появился на свет в селе Мишинское у тульского помещика Афанасия Бунина и пленной турчанки Сальхи. Вскоре, якобы, незаконнорождённый ребенок был усыновлен бедным дворянином Андреем Жуковским. От него получил фамилию Жуковский, отчество — Андреевич, и, соответственно унаследовал дворянский статус. Так ли это? До последнего времени мало что было известно о кровных родителях поэта. Какими были эти люди? Какую роль сыграли в воспитании своего сына?

Село Мишенское. Рисунок Василия Жукоовского.

Отчасти, нам помогает это узнать упомянутая статья Ольги Глаголевой. В ней исследовательница пишет: «Несмотря на обилие публикаций последних лет о Жуковском, мы крайне мало знаем о его родителях и семье (его) отца. Романтическая тайна окутывает не только жизнь матери Жуковского, пленной турчанки Сальхи, но и более прозаическую фигуру отца, Афанасия Ивановича Бунина, богатого белевского помещика, как обычно пишут про него исследователи.

Опубликованный формулярный список Афанасия Бунина реконструирует лишь внешние черты биографии – даты продвижения по службе и получения рангов, не указывая даже, где проходила большая часть службы, то есть оставляя в стороне важнейшие факты его жизни. Увы, имеющиеся на сегодняшний день документы не дают возможности реконструировать полную биографию отца Жуковского. Однако обнаруженные недавно материалы добавляют к ней новые факты и колоритные штрихи, позволяя увидеть за сухими строками официального формуляра живого человека, с его проблемами и слабостями, в обстоятельствах реальной жизни. Данные о семье отца Жуковского, его собственности и владениях предков, выявленные в большем, чем ранее, объеме, помогают воссоздать атмосферу, в которой рос и воспитывался поэт.

В этом сборнике опубликована статья Ольги Глаголевой.

Афанасий Иванович Бунин родился 18 января 1727 года и прожил 64 года… К моменту появления на свет (Василия) Жуковского родителей Афанасия Ивановича, Ивана Андреевича и Феодоры Богдановны, урожденной Римской-Корсаковой, уже не было в живых. И Жуковский, вспоминая детские годы, не упоминает о бабке и деде. О них мы знаем совсем немного» — конец цитаты.

По-видимому, отец поэта — Афанасий Бунин все же получил хорошее образование. Он окончил «Спасскую латинскую школу». Знания, полученные там позволили ему впоследствии проявить себя на государственной службе. Начинал он свою карьеру, как и многие в то время, на военном поприще. И, «получив отставку от военной службы в 1759 году, Афанасий Бунин отправился в родные края, в село Мишинское, — читаем в статье Ольги Глаголевой. — К этому моменту он был уже женат и имел по крайней мере двух дочерей». А женился он «на Марье Григорьевне Безобразовой еще при жизни своей матери…, их брак был заключен около 1750 года, что соответствовало их возрасту и дате рождения их старшей дочери.

Вернувшись в родовое имение, Афанасий Бунин сразу же занялся хозяйством, стараясь приумножить свою собственность. Важнейшей задачей Бунина было сосредоточение в своих руках всех земель села Мишенского, чтобы не допустить раздробления имений предков.

(И)… к моменту рождения (Василия) Жуковского его отец владел почти тысячей душ мужского пола в разных уездах и почти тысячей гектаров земли. Огромные богатства создавали особое отношение к Бунину в местном дворянском сообществе, что не могло не влиять на атмосферу в семье. В течение двенадцати лет он проживал в своей усадьбе Мишенское, расположенной в трех верстах от Белева… Имея связи в обеих столицах, Бунин чувствовал себя весьма уверенно среди своих соседей и знакомых».

Мишенское. Усадьба. Рисунок Василия Жуковского.

В 1778 году Афанасий Бунин продолжил свою карьеру в должности городничего города Белева. Вскоре был переведен «с награждением» в чине надворного советника в калужский губернский магистрат председателем. В 1779 году указом Правительствующего Сената он получил новое назначение, на сей раз советником в палату уголовного суда Калужского наместничества. Там он прослужил до 1782 года и вышел в отставку по своему прошению – «по слабости здоровья и по старости лет».

В 1780 году Бунин был избран предводителем дворянства Белевского уезда. А в конце жизни его вновь призвали на государственную службу. В 1790 году он был назначен надворным советником палаты гражданского суда Тульского наместничества. Поэтому вся семья переехала жить в Тулу. Согласитесь, весьма внушительный список должностей, на которых он, похоже, не имел каких-либо нареканий. И, к тому же, приобрел дружеские связи с особами, приближенными к царской семье.

Что же мы знаем о судьбе матери Василия Жуковского — Сальхе. К сожалению, очень мало. Известно, «что Карл Муфель, перешедший на русскую службу и сделавший в России блестящую карьеру, привез с русско-турецкой войны двух взятых в плен при штурме Бендер турчанок, которых он отдал Афанасию Бунину «на воспитание». И одна из которых стала матерью (Василия) Жуковского, — говорится в статье Ольги Глаголевой. — Ясно, что Муфель, будучи орловским помещиком, не только мог быть знаком с Буниным как сосед, но и, служа в Воронежском пехотном полку, встречался с ним в Белеве».

Афанасий Бунин и Сальха.

Далее бегло пересказывая статью Ольги Глаголевой, замечу также, что Афанасий Бунин очень умело использовал свою дружбу и связи с «сильными мира сего» на протяжении всей жизни. Поэтому некоторые беззаконные действия иногда сходили ему с рук, благодаря дружеским отношениям с приближенными императрицы. А умелое использование многолетней связи своей дочери Натальи Вельяминовой с наместником Тульской и Калужской губерний Михаилом Кречетниковым позволило ему добиться поддельного формулярного списка о службе для Василия Жуковского, что затем дало основание и для получения последним дворянского статуса.

Эти сведения заметно расходятся с теми, что приводятся в воспоминаниях близких родственников Василия Жуковского. Не случайно, Ольга Глаголева в своей статье отмечает, что «семейные предания Буниных-Протасовых являлись скорее легендой, чем фиксацией реальных событий. Особенно в том, что касалось рождения и жизни Василия Жуковского. Рассказанные не чуждыми литературного творчества и не лишенными таланта представительницами последующих поколений Буниных, (в мемуарах Анны Зонтаг, Екатерины Елагиной и Марии Беэр) представляют собой хорошо выстроенные литературные тексты в духе сентиментализма…

Такого рода литературность не только камуфлировала или идеализировала реальные факты, но и снижала трагичность конкретных жизненных ситуаций. Семейная легенда Буниных-Протасовых, тщательное выстраивание которой началось еще при жизни Жуковского, нередко противоречит фактам, открывающимся в документах, и действительность выглядит не так романтично и идеально, как в воспоминаниях членов семьи.

Можно списать расхождения мемуаров с действительностью на особенности человеческой памяти, а можно увидеть в этом проявление такта и бережного отношения потомков к своим предкам. Документы рисуют нам весьма несимпатичный портрет отца Жуковского. Особенности его характера, проявлявшиеся в отношениях с людьми, должны были наложить отпечаток на атмосферу в семье этого богатого и своевольного барина. Однако факты реальной жизни семьи и романтическая завеса семейной легенды сыграли, возможно, одинаково важную роль в формировании личности Жуковского, и важно знать и то и другое, чтобы понять жизнь и душу поэта» — так завершает свое повествование Ольга Глаголева.

Впервые я услышал об Ольге Глаголевой пять лет тому назад. Однако связаться с ней удалось только в конце 2023 года. Тогда и состоялась наша беседа о Василии Жуковском.

Она российский и канадский ученый-историк, в прошлом музейный работник, тульский краевед, специалист по истории провинциального дворянства, кандидат исторических наук, доктор философии, научный сотрудник Центра исследований России и Восточной Европы при Университете Торонто (Канада). Принимала участие в совместном российско-германском проекте по изучению провинциального дворянства XVIII века. Всю эту информацию о ней можно найти в Викепедии. Я же немного дополню ее тем, что рассказала она мне о себе сама.

Сейчас Ольга Евгеньевна занимается научно-исследовательской работой в Университете Торонто. Постоянно бывает в России, участвует там в различных совместных проектах и конференциях, читает лекции. На протяжении 10 лет занималась изучением культуры и быта провинциального дворянства XVIII века. Много лет посвятила изучению жизни и творчества Василия Жуковского. В связи с этим, тесно сотрудничает с Томским государственным университетом, который подготовил 20-томное издание сочинений писателя. Она также опубликовала ряд статей, посвященных жизни и творчеству поэта.

В самом начале нашего разговора я попытался напомнить Ольге Глаголевой ту атмосферу в семье Василия Жуковского, которая существовала в ней с самого его рождения. (Запись беседы с Ольгой Глаголевой можно послушать ниже).

Предлагаю небольшой отрывок из воспоминаний Анны Зонтаг, которые она написала по просьбе Михаила Погодина, редактора журнала «Москвитянин». Они были опубликованы без указания авторства в 1849 году еще при жизни поэта. А после смерти Жуковского в 1852 году эти воспоминания под названием «Несколько слов о детстве Василия Андреевича Жуковского» были еще раз перепечатаны Михаилом Погодиным.

Анна Зонтаг

Дед мой, Афанасий Иванович Бунин (которого я не помню), по словам всех, знавших его, был честнейший, благороднейший человек, но, как по всему кажется, не самой строгой нравственности — пишет Анна Зонтаг в своих воспоминаниях. — Жена же его, Марья Григорьевна, урожденная Безобразова, была для своего века женщиной редкой образованности, потому что читала все, что было напечатано на русском языке, но другого никакого она не знала. Она была необыкновенно умна, а подобной доброты, кротости и терпения мне не удавалось встретить ни в ком другом. От одиннадцати человек детей у них уцелели только четыре дочери…

В царствование императрицы Екатерины II, когда были ведены Россией войны против Турции, мещане города Белева и многие крестьяне, казенные и помещичьи, повадились ездить за нашею армией маркитантами и торговали с большою выгодой. Один крестьянин села Мишенского, находящегося в трех верстах от Белева, принадлежавшего деду моему и где он преимущественно проживал с своим семейством, также собрался в маркитанты и, пришед проститься с(о) своим господином, спросил: «Батюшка, Афанасий Иванович, какой мне привезть тебе гостинец, если посчастливится торг мой?» Дедушка отвечал ему шутя: «Привези мне, брат, хорошенькую турчанку, — видишь, жена моя совсем состарилась!» Но крестьянин не за шутку принял эти слова. Он торговал очень счастливо и после первого взятия Бендер, кажется в 1774 году, возвратился и привез с собой двух турчанок, родных сестер: 16-ти летнюю Сальху, уже вдову, — муж ее был убит под стенами Бендер — и 11-ти летнюю Фатьму, которая скоро и умерла. Но Сальха, прекрасная, ловкая, смиренная, добронравная, как ни горевала, но осталась покорна своей участи и все надеялась, при размене пленных, возвратиться в отечество. Пленные были возвращены, но о пленных женщинах никто не думал, и Сальха осталась, по своим турецким понятиям, невольницею.

Ее очень любило все семейство Бунина. Она оставалась при маленьких дочерях его, Варваре и Екатерине, которые учили ее говорить по-русски и читать, и под надзором домоправительницы, у которой она научилась хозяйничать. Марья Григорьевна не была хозяйкою, но Афанасий Иванович был великий хозяин и особливо большой гастроном: искусство, с каким Сальха приготовляла все домашние запасы, а особливо ее молодость и красота обратили на себя внимание Афанасия Ивановича. Сальха, как невольница, по своим магометанским понятиям, покорилась ему во всем, но все так же была предана душою Марье Григорьевне, которая, заметя связь мужа своего с турчанкою, не делала ему ни упреков, ни выговоров, а только удалила от Сальхи дочерей своих. Между тем домоправительница умерла, и Сальхе поручено было все хозяйство. Ей дана была прислуга, и дедушка перешел с нею жить в особый флигель. У нее было трое детей, которые все умирали. Она считала себя второю женою, но всегда оставалась покорною первой жене, как госпоже своей, от которой не слыхала никогда неприятного слова. Бабушка не винила ее, зная ее магометанские понятия. Но Сальха, научившись читать, стала размышлять, как сама мне это рассказывала…

Она усердно училась и потом крестилась. Во святом крещении она была наречена Елизаветою, а по крестному отцу, дедушкиному управляющему, отчество ее было Дементьевна. Тут только увидела она истинное свое положение. Узнала о нем с неописанным горем, но не имела силы разорвать преступной связи. Привязанность ее к Марье Григорьевне сделалась беспредельною; она обожала ее терпение и ангельскую кротость. Елизавета Дементьевна жила во флигеле, обедала в своей горнице и приходила к бабушке моей только за приказанием. Она была опять беременна…

У дедушки жил тогда один бедный киевский дворянин, Андрей Григорьевич Жуковский; он помогал дедушке в хозяйстве; для бабушкиных швей и кружевниц рисовал узоры, а матушке моей аккомпанировал на скрипке. Матушка страстно любила музыку, прекрасно играла на фортепиано, а Жуковский был хороший музыкант; но больше всего он был хороший человек, которого все в доме любили… Однажды… дедушка уехал в отъезжее поле дня на три. Бабушка знала, что 29 января 1783 года Елизавета Дементьевна родила сына, но, по обыкновению своему, молчала. Матушка сидела возле с работой, когда вошел Андрей Григорьевич (Жуковский) и с довольно смущенным видом сказал матушке:

— Варвара Афанасьевна, я пришел звать вас окрестить вместе со мною мальчика, которого я хочу усыновить, — согласны ли вы?

— Если матушка позволит, то я согласна,- отвечала Варвара Афанасьевна.

— Разве это угодно Афанасию Ивановичу? — спросила бабушка.

— Я исполняю его желания, — отвечал Андрей Григорьевич.

— Если так приказал отец, то я позволяю тебе крестить этого ребенка, — сказала бабушка.

— Так пойдемте же во флигель, — говорил Андрей Григорьевич, — там все готово.

— Нет, — возразила бабушка, — уж этого я никак не могу позволить! Вариньке скоро будет четырнадцать лет, она уже не ребенок. Ей неприлично идти во флигель к Лизавете. Но пускай принесут сюда купель и ребенка, и она окрестит его при моих глазах.

Все было сделано по ее приказанию. Когда в купель была налита вода, бабушка подошла попробовать, не холодна ли она, и приказала еще прибавить горячей. Елизавета Дементьевна говорила об этом со слезами на глазах. Младенца окрестили, назвали Васильем, по крестному отцу Андреевичем, и, по усыновлении, фамилия ему была дана — Жуковский. Марья Григорьевна подошла посмотреть прекрасного мальчика и со слезами благословила его. Она думала о своем единственном сыне, умершем за два года перед тем, в совершенных летах. Этот сын учился в Лейпциге и был гордостью своей матери. Сердце ее, неспособное к зависти и ни к какому неприятному чувству, кажется, с этой минуты усыновило новорожденного.

После сорока дней Елизавета Дементьевна пошла с сыном в церковь, чтобы взять молитву. Возвращаясь домой, она вошла с младенцем своим в гостиную, где сидела бабушка, стала перед нею на колени и с горькими слезами положила к ее ногам малютку. Бабушка взяла его на руки, целовала, крестила и также плакала. С этих пор маленький Васинька сделался любимцем всей семьи… Он вырос прекрасным, милым, добрым ребенком. Все любили его без памяти. Для старших он был любимым сыном, …для младших — любимым братом.

В нашем семействе было много девочек, а мальчик был только один он. Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и добродушно; во взгляде заметна была, даже и в детстве, какая-то мечтательность. Он был прекрасен, и никто не мог отказать ему в любви, при первой встрече. Таков он остался и в юности!» — поведала в своих воспоминаниях Анна Зонтаг о появлении на свет поэта Василия Жуковского.

История получения Василием Жуковским дворянского статуса тоже несколько отличается от той, которую не раз пересказывали близкие родственники поэта в своих воспоминаниях. Речь об этом идет в статье «Незаконнорожденные дети в XVIII веке: новые материалы о получении Василием Жуковским дворянского статуса». Написана эта статья кандидатом исторических наук Ольгой Глаголевой и ведущим специалистом Государственного архива Тульской области Николаем Фоминым еще в 2002 году. Я же познакомился с ее содержанием только в прошлом году. В ней сообщается о том, что «19 апреля 1838 года ревизионная комиссия департамента Герольдии составила документ, приведший в замешательство самих его авторов. Он назывался «Записка из дела г[осподина] Жуковского», и в нем рассматривалась законность причисления к дворянскому сословию Тульской губернии известного поэта Василия Андреевича Жуковского. Комиссия в Туле работала не случайно: по всей империи проводилась ревизия дворянских депутатских собраний…

По делу Жуковского комиссия вынесла резолюцию, утверждавшую, что Тульское депутатское собрание «не вправе было сопричислить [Жуковского] к потомственному дворянству, и потому определение о том состоялось не в законной силе». Дело пересмотру не подлежало, и Жуковский тем самым лишался права быть причисленным к дворянскому сословию Тульской губернии.

Поскольку он не состоял в дворянском сословии никакой другой губернии, это автоматически ставило под сомнение его дворянство как таковое. Пикантность ситуации заключалась в том, что Жуковский с 1825 года был наставником наследника российского престола великого князя Александра Николаевича (будущего царя Александра II), имел чин действительного статского советника и являлся кавалером многочисленных орденов. Получалось, что воспитание наследника было поручено самозванцу, облагодетельствованному царем.

Семейное предание повествует о том, что младенец был крещен и усыновлен Андреем Григорьевичем Жуковским, бедным киевским дворянином, проживавшим в имении Бунина; от него же мальчик получил фамилию и отчество, а также, по мнению некоторых исследователей, и дворянское звание, — читаем дальше в статье Глаголевой и Фомина.

Как становится очевидным при анализе всего доступного теперь комплекса материалов, основой для выдачи Жуковскому дворянской грамоты послужили подложные бумаги, составленные чиновниками Тульского губернского дворянского депутатского собрания при участии тульского и калужского наместника генерал-аншефа Михаила Кречетникова и утвержденные президентом Военной коллегии князем Григорием Потемкиным. Возникает вопрос: почему сильные мира сего были настолько озабочены судьбой малолетнего незаконнорождённого сына провинциального помещика, что пошли на должностные преступления? Огромную роль здесь сыграли, конечно, личные мотивы, не поддающиеся строгому историческому анализу…

Василий Андреевич Жуковский родился 29 января 1783 года, что было зафиксировано в метрической книге Покровской церкви села Мишенского Белевского уезда Тульского наместничества: «Вотчины надворного советника Афанасия Ивановича Бунина у дворовой вдовы Елисаветы Дементьевой родился незаконнорождённый сын Василий». Там же упоминалось о крещении младенца, состоявшемся 30 января того же года. Никакого указания на усыновление мальчика Андреем Жуковским метрические книги не содержали. Имена восприемников при крещении (считается, что одним из них был Андрей Жуковский) в записях тоже не указывались. Не упоминалась фамилия Жуковский по отношению к Василию и в исповедальных росписях того же села за 1787 — 1789 и 1796 годах, а указывались только «вдова Елисавета Дементьева и сын ее Василий», к чему в последний год было добавлено «Андреев 15-ти лет». Таким образом, об усыновлении мальчика Андреем Жуковским мы знаем только из семейных преданий…

Усыновление незаконнорожденных детей законодательством XVIII века не предусматривалось. Термин «усыновление» появляется только в законодательстве XIX века, причем, разрешение на него могло исходить исключительно от высшей инстанции — от государя…

Михаил Кречетников

Победы русской армии осенью 1789 года повлекли за собой награждения и повышения, которые Потемкин легко подписывал, находясь в хорошем расположении духа. Именно в такой благоприятный момент… к нему попали формулярный список и прошение об отставке младшего адъютанта Жуковского. На их основе 22 марта 1795 года был выписан патент на чин прапорщика. Интересно, что в нем не упоминались ни возраст, ни отчество Василия Жуковского, зато впервые четко формулировался ранг прапорщика и звание офицера.

Так удачно начатый процесс добывания дворянства для будущего поэта мог совершенно приостановиться в 1791 году со смертью его отца. Вдове и взрослым дочерям с их собственными семьями и непростыми проблемами могло быть не до забот о незаконном ребенке. Тем не менее, они с готовностью выполняли предсмертную просьбу Бунина — не оставить 8-летнего Васю без попечения.

Доказательства «военного дворянства», представленные Жуковским, признавались «достаточными», и просителя решено было вписать во вторую часть дворянской родословной книги, куда вносились выслужившие дворянский статус действительной военной службой. 1 июля 1795 года Жуковскому была выдана дворянская грамота. Желанная цель была достигнута.

Григорий Потемкин

Подробности получения дворянского статуса не упоминаются ни в дневниках поэта, ни в семейной переписке. Сознание Жуковским фиктивности своего дворянства — военной службы только на бумаге — могло сыграть свою роль в его решении вступить добровольцем в Московское ополчение в августе 1812 года…

Реальное участие в военных действиях с получением чина штабс — капитана и награждением орденом Святой Анны 2 класса давали Жуковскому все необходимые формальные и законные основания для потомственного дворянства. Хотя решение комиссии Герольдии 1838 года отмечало незаконность внесения Жуковского в дворянские родословные книги, чиновники не посмели сделать следующий шаг — официально объявить дворянский статус поэта недействительным.

Тульское дворянское депутатское собрание, в свою очередь, не предприняло никаких шагов по вычеркиванию Жуковского из своих рядов. Поэт, несомненно, был извещен о результатах ревизии, но для него это не имело… большого значения (кроме, естественно, моральной стороны вопроса о подделке документов). Как кавалер многочисленных русских и иностранных орденов он действительно заслужил к этому моменту свой дворянский статус. Поэтому даже после постановления комиссии Герольдии получение им в 1839 году диплома на дворянское достоинство по Петербургской губернии, где поэт проживал в тот момент, не составляло большого труда ни с законной, ни с практической точек зрения…

Подробности дела о дворянстве Жуковского были вызваны на свет еще раз в 1902 году, в момент подготовки к празднованию 120-летия со дня рождения поэта, когда тульское дворянство решило включить в свой состав сына Жуковского — Павла. Последний не имел на это формального права, поскольку не проживал на территории губернии и не имел там собственности. В связи с этим было поднято дело отца, в котором и обнаружилось постановление 1838 года…

Дворянское собрание приняло «мудрое» решение закрыть глаза на очевидный подлог в документах и «пополнить» их сведениями о более поздней службе поэта… Собрание с гордостью восстановило Жуковского среди своих членов и постановило причислить к сему роду Павла Жуковского.

Наиболее интересными в этой истории представляются усилия родственников (Василия) Жуковского по добыванию дворянства для него, — пишут в своей статье Ольга Глаголева и Николай Фомин. — Жуковский был на особом положении в семье, но не как обездоленный, из жалости взятый в барский дом незаконный ребенок, а как всеобщий любимец…

Вследствие настойчивости и искренней любви своих родственниц Василий Андреевич Жуковский избежал участи тысяч других незаконнорождённых детей из дворянских семей, которых закон лишал права на достойное существование» — конец цитаты.

Василий Жуковский, похоже, не принимал в участие в этой истории. И, может быть, в детстве ничего о ней и не знал. В этот весьма непростой процесс были вовлечены близкие родственники будущего поэта. Они, вероятно, хорошо были знакомы с законами того времени и имели связи среди влиятельных особ.

Василий Жуковский Часть 13

Обласканный с детства любовью

Это удивительно, что уже пять лет подряд, записывая программы о Василии Жуковском, я почти ни разу не встретил каких-то негативных высказываний о нем. Ни в прошлом, ни в наши дни. К нему во все времена люди относились одинаково благосклонно. Да и он сам тоже ни в ком не видел своих врагов или соперников. Принимал происходящее в его жизни, как подарок судьбы, а многое в ней сложилось, как плод его стараний и трудолюбия. Конечно, случались и у него острые, волнительные моменты, как у всех. Но они без особого шума сходили на нет, не выползали наружу, все постепенно успокаивалось и приходило в равновесие.

А возможно ли такое? Из собственного жизненного опыта могу сказать: да, такое бывает, но очень-очень редко. Я когда-то был знаком с таким человеком. Он ничем особым не выделялся. Но был всеобщим любимцем. Сам никому не льстил и не перед кем не заискивал. Острых конфликтов у него не случалось. Общий язык легко находил со всеми. Его нельзя было назвать беспринципным. Особо не навязывал никому свою позицию, не предлагал помощь или поддержку. Но на любую просьбу всегда с готовностью откликался. Хорошо понимал те или иные затруднения, которые иногда возникали у его друзей.

Вот таким, я думаю, был и Василий Жуковский. Он сам с детства был обласкан всеобщей любовью. А уже позже сумел выстроить хорошие и добрые отношения со многими известными для того времени людьми. Это позволяло ему находить среди них поддержку и для тех, кто в этом по-настоящему нуждался. Творил добро, как говорят в таких случаях, по велению сердца. Ибо никто его специально не просил. Он сам откликался на ту или иную беду, понимал и чувствовал несправедливость. О такой душевной доброте Жуковского было много сказано и написано помимо меня.

Василий Жуковский

Я приведу лишь один пример. Недавно мне попались письма Василия Жуковского к Александру Пушкину. В которых он в полном замешательстве обратился к своему молодому другу, узнав от императора, что известный поэт неожиданно подал прошение об отставке с государственной службы. И вот Василий Жуковский из Царского Села пишет Александру Пушкину:

«Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: «Нельзя ли как этого поправить?» — «Почему ж нельзя? — отвечал он. — Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое». Это меня истинно трогает. А ты делай, как разумеешь. Я бы на твоем месте ни минуты не усомнился, как поступить. Спешу только уведомить о случившемся».

Пушкин предпринял кое-какие шаги. Жуковский, узнав о них, опять в недоумении, пытаясь поправить дело, тут же отправляет поэту новое письмо:

«Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Бенкендорф прислал мне твои письма, и первое и последнее. В первом есть кое-что живое, но его нельзя употребить в дело, ибо в нем не пишешь ничего о том, хочешь ли оставаться в службе или нет; последнее, в коем просишь, чтобы все осталось по-старому, так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностию. Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностию. Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что же тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть о чем ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю… Оба последние письма твои теперь у меня; несу их через несколько минут к Бенкендорфу, но буду просить его погодить их показывать. Скорее. Пришли мне копию с того, что напишешь, хоть, вероятно, мне покажут. Всего важнее не упустить времени» — конец цитаты.

Каким образом сформировалось в Жуковском такое стремление помочь, поддержать милых для его сердца друзей в трудную для них минуту? Полагаю, что зародилось все это еще в самом раннем детстве.

Русский писатель и литературный критик Василий Огарков в 1894 году издал Биографический очерк «Василий Андреевич Жуковский. Его жизнь и литературная деятельность». В нем автор отмечает, что Жуковский с раннего дества осознавал свое двойственное положение в семье. С одной стороны, он был обласкан всеобщей любовью. С другой, «мать Жуковского, пленная турчанка, была рабыней и в присутствии «господ», к числу которых относился и ее собственный сын, не смела садиться». Он жил с ней в отдельном флигеле, хотя и был допущен в барский дом. «Все детство, отрочество и юность поэт провел среди девочек, со многими из которых у него на всю жизнь сохранились задушевные отношения — пишет Василий Огарков. — Это молодое и восторженное женское общество являлось постоянной аудиторией поэта: ей он поверял свои вдохновения, ее одобрение служило для него критической меркой, а восторг, с которым встречались ею творения юноши, — наградой. Вся эта ватага молодежи бегала по саду, полям и лугам; среди помянутого общества в разнообразных и живых играх невольно возбуждалось воображение, совершался обмен мыслей и укреплялись симпатичные связи. Стоит прочесть письма поэта к ставшим взрослыми членам этого детского кружка, — письма, исполненные нежной дружбы и, до самой старости Жуковского, какой-то трогательной скромности, — чтоб видеть, насколько сильны у него были связи с друзьями детства, а также и чистую, голубиную душу поэта» — конец цитаты. Тут стоит отметить, что те сентиментальные и романтические чувства, которые царили в этой юной компании, не могли впоследствии не сказаться на творчестве поэта и на отношениях с друзьями.

Мария Протасова

«Многие потом прославившиеся писатели были обязаны успехом своих первых шагов Жуковскому; многим он помогал и облегчал участь. Целый ряд имен мелькает перед нами: слепой Козлов, Гоголь, Языков, Батюшков, Баратынский и другие — отмечает в своем очерке Василий Огарков. — Пост, который занимал Жуковский, обязывал его к известному консерватизму и осторожности в ходатайствах за людей. Но следует сказать беспристрастно, что поэт в этом отношении гораздо более подчинялся влечениям своего сердца, чем соображениям, которые бы всегда имелись в виду ловким придворным, безумно дорожащим своим положением и опасающимся всякого неосторожного шага. Яснее всего эта черта Жуковского выразилась в его ходатайствах за декабристов. Известны его хлопоты о Николае Тургеневе. «Прошу на коленях Ваше Величество, оказать мне милость — говорится в одной из просьб Жуковского за Тургенева к Николаю I. — Смею надеяться, что не прогневаю Вас сею моею просьбою. Не могу не принести ее Вам, ибо не буду иметь покоя душевного, пока не исполню то, что почитаю священнейшею должностью…» Во время путешествия по России со своим питомцем (будущим императором Александром II) Жуковский употребляет все усилия, чтобы помочь удаленным в Сибирь участникам 14 декабря 1825 года, и воздействует в этом направлении на великого князя» — конец цитаты. И все же как и где укоренились эти благородные порывы Василия Жуковского? Каково было влияние на его взгляды, мировоззрение родителей, других детей, которые росли вместе с ним, и всей семьи в целом? Об этом я побеседовал с кандидатом исторических наук, доктором философии Университета Торонто в Канаде — Ольгой Глаголевой. Беседу с ней мы начали в прошлый раз. Ольга Евгеньевна много лет занималась изучением жизни и творчества поэта. Сделала несколько открытий и опубликовала ряд статей, посвященных Василию Жуковскому. (Беседу с Ольгой Глаголевой можно послушать в конце страницы).

Ольга Глаголева

Я уже рассказывал в предыдущих программах о том, что Василий Жуковский был прекрасным переводчиком многих произведений зарубежных писателей. Он начал заниматься этим видом литературного творчества в юном возрасте и продолжал до самой смерти. Многие его переводы считают даже лучше и талантливее, чем даже сами оригиналы. Благодаря его прекрасным переводам русские читатели прошлого познакомились и продолжают знакомиться сегодня с творчеством выдающихся зарубежных писателей. Среди них произведения Джорджа Байрона, Вергилия, Вернера, Иоганна Гете, Гомера, Оливера Голдсмита, Томаса Грея, Жана де Лафонтена, Мигеля де Сервантеса, Вальтера Скотта, Ла Мотт Фуке, Фридриха Шиллера и других.

Очень многие произведения в переводе Василия Жуковского не потеряли своей актуальности и в наши дни, они звучат по-прежнему современно. Особенно переводы басен. Его интерес к этому жанру проявился в молодом возрасте и сохранился на всю жизнь. В конце 1810-х годов он собирался издавать «Собрание переводов из образцовых немецких писателей», а затем он приступил к занятиям с великой княгиней Александрой Федоровной по обучению ее русскому языку. Для этого он намерен был преподать члену царской семьи и некоторые важные с точки зрения просветителя и честного человека правила и принципы, которыми должны руководствоваться люди, причастные к управлению государством. Поэтому для лица, стоящего у кормила власти, более подходили тексты басен Лессинга и Флориана, направленные против общественных пороков.

Великая княгиня Александра Федоровна.

Перевод басни Флориана под названием «Басня и Правда» Жуковский сделал в октябре 1806 года, назвав ее «Истина и Басня». В своем тексте он Басню сделал младшей сестрой Истины, а не старшей, как у Флориана. Количество стихов он увеличил до 40 за счет введения подробностей для описания персонажей и повествование о невзгодах Истины. Увеличил долю прямой речи. Внес в описание русские черты: тройку рысаков, мороз, сугробы снега, разговорные и просторечные выражения. Заключительное нравоучение, у Флориана дано как возможная перспектива, а у Жуковского приобрело утвердительную форму. В наши дни это звучит по-прежнему актуально.

ИСТИНА И БАСНЯ

Однажды Истина нагая,
Оставя кладезь свой, на белый вышла свет.
Бог с ней! не пригожа, как смерть худая,
Лицом угрюмая, с сутулиной от лет.
Стук-стук у всех ворот: «Пустите, ради Бога!
Я Истина, больна, устала, чуть хожу!
Морозно, ветрено, иззябла и дрожу!»
- Нет места, матушка! счастливая дорога! - 
Везде ей был ответ.
Что делать? на бок лечь, пусть снегом занесет!
Присела на сугроб, стучит зубами.
Вдруг Басня, в золоте, облитая парчой,
А правду молвить - мишурой,
Обнизанная жемчугами,
Вся в камнях дорогих,
Блистающих, как жар, хотя фальшивых,
На санках золотых,
На тройке рысаков красивых
Катит, и прямо к ней.
- Зачем ты здесь, сестра?
Одна! в такой мороз! прогулкам не пора!
- Ты видишь, зябну! люди глухи:
Никто мне не даёт приюта ни на час.
Я всем страшна! мы жалкий люд, старухи:
Как будто от чумы, все бегают от нас! - 
- А ты ведь мне большая,
Не хвастаясь сказать! ну, то ли дело я?
Весь мир моя семья!
И кто ж виной? Зачем таскаешься нагая?
Тебе ль не знать, мой друг, что маску любит свет?
Изволь-ка выслушать мой сестринский совет:
Нам должно быть дружней и жить не так, как прежде,
Жить вместе; а тебе в моей ходить одежде.
С тобой - и для меня отворит дверь мудрец,
Со мною - и тебя не выгонит глупец;
А глупым нынче род - и род весьма обильный!
Тут Истина, умильный
На Басню обративши взор,
К ней в сани прыг... Летят и следу нет! - С тех пор
Везде сестрицы неразлучно:
И Басня не глупа, и с Истиной не скучно!

Василий Жуковский Часть 14