Незабываемые имена

Анна Керн

В советские годы в самом центре Орла на площади Ленина, вероятно, для создания архитектурной целостности пространства построили пятиэтажную гостиницу. Теперь она именуется «Русь». На ее месте когда-то были деревянные постройки. И там находился дом орловского губернатора Ивана Петровича Вульфа. Полагаю, дом этот был не самым невзрачным среди других строений важных чиновников того времени.

Но многое с годами менялось. И эти строения, вероятно, пришли в негодность. Они своим видом просто портили общий вид такого важного места, где формировался, соответствовавший тому периоду, административный центр города.

По большому счету, все эти статусные пространства в нашей стране, как две капли воды похожи друг на друга. Административные здания для чиновников соседствуют с каким-нибудь памятником вождю, главпочтамтом, театром, гостиницей и площадью посередине, на которой проводятся главные официальные мероприятия.

А свои личные дома нынешние губернаторы и их приближенные стараются теперь строить подальше от глаз местного народонаселения, чтобы никто эти современные  «дворянские гнезда» не видел. Наверное, есть что скрывать…

А вот та типовая, советских времен, гостиница «Русь», что в центре Орла, теперь тоже потеряла свое прежнее статусное значение. Потому администрация области пытается от нее избавиться, как от невыгодного актива, выставляя ее на продажу. Но никто ее не покупает. Почему? Может, никто не заезжает погостить в Орел? Высокая цена объекта? Или он просто не привлекателен? Скорее всего, и то, и другое, и третье.

На торцевой стене этой гостиницы висит мемориальная доска. Информация на ней свидетельствует о том, что «здесь стоял дом, в котором родилась Анна Петровна Керн, урожденная Полторацкая». Наверху этой таблички изображен маленький барельеф женской головки и мелкими буквами начертано несколько строк из знаменитого стихотворения Александра Пушкина.

Может, со временем и этой гостиницы здесь не будет, а соответственно и той мемориальной доски. Никто не вспомнит имя той красавицы, которой Пушкин посвятил свои знаменитые стихи. Но я все же верю, что эти знаменитые пушкинские строки, по крайней мере, на одной седьмой суши нашей планеты, в ее северном полушарии, будут помнить еще очень долго. И задаваться вопросом, что было такого особенного в облике этой молодой женщины, которая так глубоко взволновала сердце и душу великого поэта.

Вот прошло уже почти два века, а споры о ее внешности не утихают до сих пор. Никак не могут договориться о том, была ли она вообще красавицей? К тому же, не сохранилось каких-либо изображений, которые передавали бы подлинность ее внешности.

Мы можем только судить о ней по высказываниям ее современников. А их суждения на этот счет оказались очень противоречивыми. Например, поэт Андрей Подолинский, будучи поклонником Анны Керн, в 1828 году записал такие строки в ее альбом:

Когда, стройна и светлоока,
Передо мной стоит она,
Я мыслю: гурия пророка
С небес на землю сведена!
Коса и кудри темно-русы,
Наряд небрежный и простой,
И на груди роскошной бусы
Роскошно зыблются порой.
Весны и лета сочетанье
В живом огне ее очей,
И тихий звук ее речей
Рождает негу и желанье
В груди тоскующей моей.

Андрей Подолинский

Говорят, император Александр I считал, что она похожа на одну из зарубежных королевских особ. Он открыто проявлял свою симпатию к Анне Керн. Их отношения были окружены загадочными домыслами. Император стал крестным отцом ее дочери. А она пыталась искать его поддержки для улучшения служебного положения своего ненавистного мужа. И император шел ей на встречу.

Будущий академик российской словесности и известный в прошлом цензор Александр Никитенко так в молодости описал встречу с Керн в своем дневнике в 1827 году: «…Было много гостей, и в том числе новое лицо, которое, должен сознаться, произвело на меня довольно сильное впечатление. Когда я вечером спустился в гостиную, оно мгновенно приковало к себе мое внимание. То было лицо молодой женщины поразительной красоты. Но меня всего более привлекла в ней трогательная томность в выражении глаз, улыбки, в звуках голоса. Молодая женщина эта – генеральша Анна Петровна Керн, рожденная Полторацкая».

Цензор Александр Никитенко.

Иначе воспринял ее писатель Иван Тургенев. В 1864 году в письме к Полине Виардо он так описал свою встречу с Керн и тот портрет, который 64-летняя Анна показала ему: «В молодости, должно быть, она была очень хороша собой… и до сих пор держится как женщина, привыкшая нравиться. Она показала мне выцветшую пастель, изображающую ее в 28 лет: беленькая, белокурая, с кротким личиком, с наивной грацией, с удивительным простодушием во взгляде и улыбке, немного смахивает на русскую горничную а-ля Параша.

Ей, по–видимому, очень хотелось познакомиться со мной, вчера был день ее ангела, мои друзья преподнесли ей меня вместо букета. У нее есть муж, на двадцать лет моложе ее: приятное семейство, немножко даже трогательное и в то же время комичное». Во время той встречи Иван Тургенев подарил Анне Петровне свой портрет с дарственной надписью. Он хранится теперь в Пушкинском Доме.

Иван Тургенев

А вот как описал образ Керн поэт Александр Пушкин в одном из своих писем: «Хотите знать, что такое госпожа К…? Она изящна; она все понимает, легко огорчается и так же легко утешается; у нее робкие манеры и смелые поступки, – но при этом она чудо как привлекательна».

Второй муж Анны Керн — Александр Марков-Виноградский, который был моложе ее почти на двадцать лет, и с которым она счастливо прожила последние свои годы, написал в своих воспоминаниях:

«Вечер, освещенный луною… И эти глазки блестящие – эти нежные звездочки – отразятся в душе моей радостью. Краса их светлая заиграет во мне восторгом, так тепло от них! Их ласковый цвет, их свет нежный целуют в сердце меня своими лучами! От них так ясно в душе, при них все живет радостию.

У моей душечки глаза карие. Они в чудной своей красе роскошествуют на круглом личике с веснушками. Волоса, этот шелк каштановый, ласково обрисовывают его и оттеняют с особой любовью. Щечки скрываются за маленькими, хорошенькими ушками, для которых дорогие серьги – лишнее украшение: они так богаты изяществом, что залюбуешься. А носик такой чудесный, такая прелесть; с изысканною правильностью грациозно раскинулся меж пухленьких щечек и таинственно оттеняет губки, эти розовые листочки… Но вот они зашевелились. Мелодические звуки, с грустью оставляя свой роскошный алтарь, летят прямо в очарованное мое сердце и разливают наслаждение. Еще губки трепещут сладостною речью, а уже глаза хотят восхищаться зубками… И все это, полное чувств и утонченной гармонии, составляет личико моей прекрасной».

Ну а что же сама Анна Петровна думала о своей внешности? Она ведь не была безразлична к тому, какое впечатление производит на окружающих. Да и, похоже, довольно успешно пользовалась даром, которым наградила ее природа. Вот что писала она по этому поводу в своем «Дневнике для отдохновения»: «Представьте, я сейчас мельком взглянула в зеркало, и мне показалось чем-то оскорбительным, что я ныне так красива, так хороша собой. Верьте или не верьте, как хотите, но это истинная правда. Мне хотелось бы быть красивой лишь тогда, когда… ну, да вы понимаете, а пока пусть бы моя красота отдыхала и появлялась бы в полном блеске, лишь когда я того хочу».

Получается, сколько людей, столько и мнений. Как говорят, на вкус и цвет товарищей нет. Особенно, когда речь заходит о внешности. Известно, что представления об истинной красоте во все времена были разными. То, что нравилось когда-то нашим предкам, теперь кажется нам совсем не привлекательным.

Еще сложнее найти согласие в отношении человеческого обаяния, ума, привлекательности в общении. Бывает, что человек не получил никакого образования, как Анна Керн, но он оказывается очень умен от природы. Или никогда не воспитывался в благородных пансионах, но поражает друзей своим неподдельным обаянием и располагает к доверительному общению. Ведь истинное благородство – проявляется не столько во внешней привлекательности, сколько в душевной красоте.

Вероятно, Анна Керн не обладала той выдающейся красотой, которая бывает привлекательной даже в старости. Но ей, безусловно, было присуще редкое человеческое обаяние, необыкновенная женственность и блистательный ум.

Анна Керн

Анна Керн — в девичестве Полторацкая —  родилась в доме своего деда Ивана Петровича Вульфа, который был тогда орловским губернатором. В этом доме она прожила два года. В своих воспоминаниях называет своего деда «добрым», «чудным», «милейшим» человеком. «Мне и теперь случалось встречать старожилов, вспоминающих о нем с благоговением, как о высокой и благодетельнейшей личности, — писала она. — Я часто повторяюсь в моих воспоминаниях об этом бесподобном человеке, но мне бы хотелось, чтобы узнали все, как он расточал когда-то окружающим благодеяния и ласки».

Действительно за короткий срок своего губернаторства он сделал много полезного для Орла. Составил о себе хорошее мнение орловчан, которые отмечали его истинную доброту, говорили о его хорошем отношении к людям, независимо от их состояния и социального положения.

«Никто не слышал, чтобы он бранился, возвышал голос, — писала Анна Керн, — и никто никогда не встречал на его умном лице другого выражения, кроме его обаятельной, доброй улыбки, так мастерски воспроизведенной (в 1811 году) карандашом Кипренского на стоящем передо мною портрете. Этот портрет рисовался в Твери, и я стояла, облокотясь на стол, за которым сидел дедушка и смотрел на меня с любовью…»

Иван Вульф

Жена деда, вспоминала Анна, вышла из знаменитого рода Муравьевых. «Бабушка Анна Федоровна и сестра ее Любовь Федоровна, были аристократки. Первая держала себя чрезвычайно важно, даже с детьми своими… Важничанье бабушки происходило оттого, что она бывала при дворе и представлялась Марии Федоровне во время Павла I с матерью моею, бывшею тогда еще в девицах».

Дедушка Анны по отцовской линии — Марк Полторацкий — происходил из рода черниговских казаков. Он с молодых лет обладал прекрасным голосом, пел в церковном хоре и был вывезен Алексеем Разумовским в Санкт–Петербург. Здесь он стал придворным певчим, выступал в итальянской оперной труппе, а в 1754 году был произведен в полковники и назначен сначала регентом, а потом директором придворной певческой капеллы.

Марк Полторацкий

В 1763 году Марк Федорович получил потомственное дворянство. Он был обласкан двумя императрицами – Елизаветой Петровной и Екатериной II, получил многочисленные имения в Малороссии и Центральной России. Сначала он был женат на дочери богатого петербургского купца Шемякина, а затем – на тверской помещице Агафоклее Шишковой.

Та считалась одной из самых ярких женщин своей эпохи. Ее выдали замуж в 14 лет. Говорили, что она в то время еще играла в куклы. И тут позвали ее собираться к венцу. Агафоклею считали настоящей красавицей. Однако прославилась она не этим, а скорее всего, своей необычайной предприимчивостью.

Она сумела сколотить огромное по тем временам состояние. Владела несколькими имениями в Тверской и Калужской губерниях и винокуренными заводами. Управляла она всем этим хозяйством, будучи совсем безграмотной.

«Она была красавица, и хотя не умела ни читать, ни писать, но была так умна и распорядительна, что, владея четырьмя тысячами душ, многими заводами, фабриками и откупами, вела все хозяйственные дела сама без управляющего через старост», – писала Анна Керн в своих «Воспоминаниях». — (Бабушка) была очень строга и часто даже жестока. Жила она в Тверской губернии, в селе Грузинах, в великолепном замке, построенном Растрелли.

Агафоклея Полторацкая

Она всякую зиму лежала в постели и из подушек управляла всеми огромными делами. Это было продиктовано теми травмами, которые она когда-то получила. Из алькова своей прекрасной спальни, с молельною, обитою зеленым сукном, перенесла она свое ложе в большую гостиную, отделанную под розовый мрамор, и в этой ее резиденции я впервые увидела ее.

Она меня чрезвычайно полюбила, угощала из своей бонбоньерки конфетками и беспрестанно заставляла меня болтать, что ее очень занимало. В этой комнате были две картины: Спаситель во весь рост и Екатерина II. Про первого она говорила, что он ей друг и винокур; а вторую так любила, что купила после ее смерти все рубахи и других уже не носила.

С батюшкой моим она была очень холодна, с матерью моею ласкова, а со мною нежна до того, что беспрестанно давала мне горстями скомканные ассигнации.

Я этими подарками несколько возмущалась и все относила маменьке. Мне стыдно было принимать деньги, как будто я была нищая. Раз она спросила у меня, что я хочу: куклу или деревню? Из гордости я попросила куклу и отказалась от деревни.

Она, разумеется, дала бы мне деревню; но едва ли бы эта деревня осталась у меня, ее точно так же бы взяли у меня, как и все, что я когда-нибудь имела».

О своей матери Анна упоминает редко. Пишет, что «обожала ее», но мало что рассказывала об Екатерине Ивановне. Почти везде в ее воспоминаниях она является второстепенным лицом. Мы видим образ женщины, которая находилась в полном подчинении мужа и всю свою жизнь старалась держаться в его тени.

Отец Анны, надворный советник Петр Полторацкий, был абсолютной противоположностью своей жены. Он постоянно придумывал какие-то проекты, которые в основном заканчивались крахом. Однажды он приказал вырыть в своем имении огромный пруд, наполнить его морской водой и разводить в нем морских рыб. В другой раз предложил готовить масло в форме зернистой икры. Для этого он построил целую фабрику, но вскоре забросил эту затею и занялся производством машин для перемешивания глины. Самый большой общественный резонанс получила история с производством мясного бульона, использование которого в армии он предлагал даже императору. Но и эта затея тоже почти полностью провалилась.

Вот такие разные люди окружали с детства маленькую Аннет, как ее звали в семейном кругу. Естественно, они влияли, как могли, на ее характер, взгляды и поведение.

«Я родилась под зеленым штофным балдахином с белыми и зелеными страусовыми перьями по углам 11 февраля 1800 года, – вспоминала она. – Обстановка была так роскошна и богата, что у матери моей нашлось под подушкой 70 голландских червонцев, положенных посетительницами». Два года прожила Анна в Орле в доме своего деда. А после того, как он ушел в отставку, семья переехала в Тверскую губернию, родовое имение Вульфов, в усадьбу Берново.

В то время отец ее «строил… дом на чрезвычайно живописном месте, на окраине горы над Сулою (в Лубнах), среди липовых, дубовых и березовых рощ, красиво сбегавших по террасам и холмам к реке… За рекою раскидывался обширный вид верст на двадцать пять».

«Росла я на свободе и в большом изобилии. Отец мой угощал обедами все сословия и внушал всем любовь, уважение и вместе с тем боязнь попасть ему на зубок. Он был очень остер, и его шутки были очень метки…»

О его подходах к воспитанию Анна писала: «Батюшка мой с пеленок начал надо мною самодурствовать… Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно по тогдашнему времени образован и глубоко проникнут учением энциклопедистов. Но у него было много задористости и самонадеянности его матери…, побуждавших его капризничать и своевольничать над всеми окружающими…

От этого его обращение со мною доходило до нелепости… Когда, бывало, я плакала, оттого что хотела есть или была не совсем здорова, он меня бросал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я от усталости не засыпала в слезах… Требовал, чтобы не пеленали меня и не качали, но окружающие делали это по секрету. А он сердился, и мне, малютке, доставалось…»

Начальное образование Анна получила в домашних условиях на пару с двоюродной сестрой, которую тоже звали Анной. «Несмотря на постоянные веселости, обеды, балы, на которых я присутствовала, мне удавалось удовлетворять свою страсть к чтению, развившуюся во мне с пяти лет, – вспоминает она. – Каждую свободную минуту я употребляла на чтение французских и русских книг из библиотеки моей матери».

Эту любовь к чтению Анна сохранила до конца своей жизни. И это стало для нее своеобразной формой самообразования: «Я так пристрастилась к чтению, что когда была замужем и жила в Петербурге, то прочла всю библиотеку Лури, и он не знал под конец, что мне давать».

А в детстве она тайком брала книги из библиотеки матери. Вероятно, это были книги, которые еще рано было ей читать. Все было именно так, как писал Александр Пушкин о своей героине — Татьяне Лариной:

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо…

«Мы в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали, — вспоминала она. — Встречая в читаемом нами скабрезные места, мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам непонятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласовано было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления. Грязное отскакивало от наших душ. Они всасывали в себя только светлую непорочную поэзию».

Поначалу обучением детей в доме занимались в основном гувернантки. А после смерти бабушки отец Анны решил увезти ее из Берново. Он «задумал перевести нас с маменькою в Москву для окончания там моего воспитания. Но пришел Наполеон, и наш план изменился».

Усадьба Вульфов Берново.

Война 1812 года с Наполеоном не позволила Аннет продолжить образование. Хотя, в последствие она сама учила грамоте своих младших сестер и брата, читала им книги.

Уже тогда свое окружение она называла как «весьма неинтересное, по большей части невежественное, ничего не читавшее, праздное, далекое от сознания, что труд обусловливает жизнь, дает ей полноту, смысл. В нем только человек находит некоторое удовлетворение в своих стремлениях. Книг они не читали, а если читали, то ничего не вычитывали» — отмечала она.

Вспоминая своих сверстников, она все же писала: «Тогдашняя молодежь хотя и знала менее, чем нынешняя, но то, что выучила, знала основательно. И в ней не было того легкомыслия, того схватывания вершков в науках, той распущенности, какая бросается в глаза теперь… Тогда руководились нравственными принципами и отличались силою убеждений. Не так в настоящее время…»

Вспоминая свои занятия с гувернанткой, Анна отмечала: «Все предметы мы учили, разумеется, на французском языке, и русскому языку учились только шесть недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Марчинский».

Действительно, в то время многих дворянских детей вообще не учили русскому языку. Потому переписка Анны Керн с Александром Пушкиным, как мы знаем, велась в основном на французском языке. Потому о своей героине — Татьяне Лариной — поэт писал:

…по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном.

А вот Анна хорошо знала и любила русский язык. Интересовалась русской литературой, общалась с известными писателями и поэтами того времени. В своих дневниках, которые вела всю жизнь, она оставила немало интересных записей именно на русском.

Но самый первый ее дневник постигла печальная участь. Ее батюшка использовал его для изготовления пакетиков для горчицы. У него в то время существовал небольшой горчичный заводик. Такое небрежное отношение отца не отбило у Анны интерес к литературному творчеству. До конца жизни это занятие — доверять свои мысли и чувства бумаге – стало для нее настоящей потребностью.

Анну Полторацкую еще подростком, лет с пятнадцати, стали знакомить с нравами местного светского общества. В маленьком уездном городке, где жила ее семья, было совсем мало дворянских семей и была расквартирована небольшая группа молодых офицеров. Юная и хорошенькая Анна выделялась на общем фоне и привлекала к себе внимание окружающих.

Это вызывало гнев ее отца: «Батюшка продолжал быть со мною строг. И я девушкой так же его боялась, как и в детстве — говорила она. — Если мне случалось танцевать с кем-нибудь два раза, то он жестоко бранил маменьку, зачем она допускала это. И мне было горько, и я плакала. Ни один бал не проходил, чтобы мне батюшка не сделал сцены или на бале, или после бала. Я была в ужасе от него и не смела противоречить ему даже мысленно».

Вскоре, даже не спросив ее желания, отец распорядился ее судьбой. «В Лубнах стоял Егерский полк, — вспоминала она про свое сватовство. — Все офицеры его были моими поклонниками, и даже полковой командир. А дивизионным командиром, в котором был этот полк, был генерал Керн».

«Он познакомился с нами и стал за мною ухаживать. Как только это заметили родные, то перестали меня распекать и сделались ласковы. Этот доблестный генерал так мне был противен, что я не могла говорить с ним.

Имея виды на него, батюшка отказывал всем просившим у него моей руки и пришел в неописанный восторг, когда услышал, что герой ста сражений восхотел посвататься за меня и искал случая объясниться со мною.

Когда об этом сказали мне, то я велела ему отвечать, что готова выслушать его объяснение, лишь бы недолго и немного разговаривал. И что я решилась выйти за него в угождение отцу и матери, которые сильно желали этого.

Когда нас свели и он меня спросил: «Не противен ли я Вам?», я отвечала «Нет» и убежала, а он пошел к родителям и сделался женихом. Его поселили в нашем доме. Меня заставляли почаще бывать у него в комнате».

Генерал Ермолай Керн.

Военный писатель, генерал Александр Михайловский–Данилевский, автор знаменитого «Описания Отечественной войны 1812 года» так охарактеризовал генерала Ермолая Керна»: «Керн был среднего роста, худощав, и нрава веселого. Беззаботный, доверчивый, не бережливый на деньги, никогда не помышлял он о завтрашнем дне. Война составляла его стихию. Особенно отличал его принц Евгений Вюртембергский, а чтобы заслужить внимание сего знаменитого сподвижника императора Александра, надлежало явить опыты храбрости необыкновенной. Действительно, в сражении надобно было любоваться Керном».

Это был доблестный боевой офицер, участник нескольких войн. Его портрет, по распоряжению императора, был написан и помещен в Военной галерее Зимнего дворца среди других героев Отечественной войны 1812 года. Однако все эти заслуги совсем не вызывали симпатии к нему у его юной невесты. Все было совсем наоборот.

«Батюшка преследовал всех, кто мог открыть мне глаза насчет предстоящего супружества, — вспоминала Анна. — Сторожил меня, как евнух, все ублажая в пользу безобразного старого генерала… Употреблял все меры, чтобы брак состоялся, и он действительно состоялся в 1817 году, 8 января…»

Анне в то время было еще 16 лет, а жениху — 52 года, он был старше ее в три раза. Это был унизительный, неравный и несчастливый брак. И по прошествии нескольких десятилетий Анна высказала свое отношение к нему: «Против подобных браков, то есть браков по расчету, я всегда возмущалась. Мне казалось, что при вступлении в брак из выгоды учиняется преступная продажа человека, как вещи, попирается человеческое достоинство и есть глубокий разврат, влекущий за собою несчастие…»

Первый год своего замужества новоиспеченная семья прожила в Лубнах. Анна в тот момент еще не совсем осознавала тех изменений, которые произошли в ее жизни. Но со временем у нее стало появляться и усиливаться отвращение к ее супругу. Некоторое разнообразие в их жизнь вносили редкие поездки с мужем по его служебным делам в другие города.

И при посещении Полтавы в 1817 году во время бала произошло ее знакомство с императором Александром I.

Генерал «Сакен указал государю на меня и сказал ему, кто я, – читаем в воспоминаниях Анны Керн «Три встречи с императором Александром Павловичем». – Император имел обыкновение пропустить несколько пар в польском прежде себя и потом, взяв даму, идти за другими. Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он, с его обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможными ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он заговорил, и я была на седьмом небе и от ласковости этих речей, и от снисходительности к моим детским понятиям и взглядам!

Император Александр Павлович.

Он говорил о муже моем, между прочим (по-французски): «Храбрый воин». Это тогда так занимало их! Потом сказал: «Приезжайте ко мне в Петербург». Я с величайшею наивностью сказала, что это невозможно, что мой муж на службе. Он улыбнулся и сказал очень серьезно: «Он может взять полугодовой отпуск». На это я так расхрабрилась, что сказала ему: «Лучше Вы приезжайте в Лубны! Лубны – это такая прелесть!» Он опять засмеялся и сказал: «Приеду, непременно приеду!»

Я возвратилась домой такая счастливая и восторженная, рассказала мужу весь разговор с царем и умоляла устроить мне возможность еще раз взглянуть на него, что он и исполнил».

Тогда император проявил к Анне свою благосклонность и даже изъявил желание стать крестным отцом ее дочери, которую впоследствии назвали Екатериной.

Но вскоре началась кочевая повседневная жизнь семьи армейского генерала. Поездки в дальние гарнизоны, в самое что ни наесть захолустье, где не с кем было даже перемолвиться словом. Муж – грубый солдафон, который не получил никакого образования и всю жизнь провел в армейской среде. Все свое время он отдавал службе, забывая, порой, о том, что у него молодая жена. А Анна продолжала вести свои дневники, в которых отражала все свои боли и переживания.

«Погода нынче отвратительна, муж отправился на учения за восемь верст отсюда. До чего я рада, что осталась одна, – легче дышится».

И добавляет: «Никакая философия на свете не может заставить меня забыть, что судьба моя связана с человеком, любить которого я не в силах и которого я не могу позволить себе хотя бы уважать. Может быть, если бы он не требовал от меня любви, я бы любила его так, как любят отца или дядюшку, конечно, не более того».

«Если бы я освободилась от ненавистных цепей, коими связана с этим человеком! Не могу побороть своего отвращения к нему». «Мне ад был бы лучше рая, если бы в раю мне пришлось быть вместе с ним».

В сентябре 1819 года Анна опять встретилась с Александром I. Произошло это во время бала в Риге, на котором она была с мужем и с сестрой. Бал проходил в зале дворянского собрания. Он предварялся обедом императора с командирами частей, участвовавших в маневрах, на которых присутствовал и муж Анны.

Муж «обедал там и возвратился довольно поздно в очень радостном расположении духа, – вспоминала она, – начал меня, всегда ленивую, торопить с туалетом, говоря, что не хорошо приехать на бал позже императора. При этом рассказал утешительное известие о своем свидании с царем.

– За обедом, – сказал он, – император не говорил со мною, но по временам смотрел на меня. Я был ни жив, ни мертв, думая, что все еще состою под гневом его! После обеда начал он подходить то к тому, то к другому, – и вдруг подошел ко мне: «Здравствуйте! Жена ваша здесь? Она будет на бале, надеюсь?»

На это Керн заявил свою горячую признательность за внимание, сказал, что я непременно буду, и приехал меня торопить… Можно сказать, что в этот вечер я имела полнейший успех, какой когда-либо встречала в свете!..

Генерал «Сакен меня заметил и, подойдя, вывел почти на середину залы, где остановился, и осыпал меня комплиментами, и просил снять длинную перчатку, чтобы расцеловать мне руку. Я очень сконфузилась, разумеется, оробела, неловко раскланялась с ним и воротилась в свой уголочек…

Скоро вошел император, грянула музыка с хор… Он остановился, выслушал гимн с благосклонной улыбкой, прошел несколько далее и, по странной, счастливой случайности, остановился прямо против меня.  Увидел меня, свое скромное vis–a–vis, – и быстро протянул руку. Начались обычные комплименты, а потом сердечное выражение радости меня видеть – и расспросы о моем здоровье. Я сказала, что долго хворала и что теперь надеюсь на полное выздоровление. Он вспомнил, что мельком меня видел в Петербурге. Сказал, что помнит, как мы молились в Полтаве, «в той маленькой церкви, если вы помните?»

Я сказала, что такие минуты не забываются. А он заметил: «Никогда не забуду первую минуту, когда я вас увидел!»

Далее добавил: «Скажите, не желаете ли вы чего-нибудь? Не могу ли я вам быть полезен? Я хочу, чтобы вам было хорошо!» – и с нежною добротою проговорил: «Обращайтесь ко мне, как к родному отцу!»

После этого спросил, буду ли я завтра на маневрах. Я отвечала, что непременно буду, хотя вовсе этого прежде не желала, боясь до смерти шума и стрельбы».

По окончании маневров Анна Керн вместе с другими дамами наблюдала со смотрового балкона за обедом, на котором среди командиров частей присутствовал император.

«Когда они уселись, – вспоминала она, – заиграла музыка, очень хорошая, одного из наших морских полков…

Между тем генерал Сакен взглянул кверху и приветливо мне поклонился. Это было так близко, что я слышала, как император спросил у него: «Кому это вы кланяетесь, генерал».

Он отвечал: «Это госпожа Керн».

Тогда император посмотрел наверх и, в свою очередь, ласково мне поклонился. Он несколько раз смотрел потом наверх. Я любовалася всеми его движениями и в особенности манерой резать белый хлеб своею белою прекрасною рукой.

Но – всему бывает конец – и этому счастливому созерцанию моему настала минута – последняя… Вставая из-за стола, император поклонился всем – и я имела счастье убедиться, что он, раскланявшись со всеми и совсем уже уходя, взглянул к нам наверх и мне поклонился в особенности. Это был его последний поклон для меня… Он ушел – другие засуетились, и блистательная толпа скрыла государя от меня навеки…»

Это была последняя встреча Анны с Александром I. На протяжении всей жизни она вспоминала о нем с большой теплотой и любовью. А ее старый муж не раз пытался воспользоваться расположением императора к его молодой жене для разрешения своих служебных проблем.

Анна изначально, как и многие женщины, надеялась испытать радость материнства. Но вскоре такое желание стало проходить и на смену ему наоборот пришло к этому отвращение. В какой-то момент она даже молила Бога, чтобы не явилось на свет ее дитя. Понятно, что все эти чувства были вызваны негативным отношением к своему ненавистному мужу.

«Это не легкомыслие и не каприз, — писала она, — я не хочу иметь детей, для меня ужасна была мысль не любить их. Сначала я очень хотела иметь дитя, и потому я имею некоторую нежность к Катеньке. Но, по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от него избавиться. Да, разумеется, иной раз дитя мое приносит мне минуты утешения, но ко всему этому всегда примешивается печаль».

Шли дни, месяцы. Мало что приносило ей радости и отдохновения. «Я здесь прозябаю, усердно стараясь выполнять долг свой… Мне удается быть почти спокойной, когда занята, а без дела никогда не сижу. Постоянно читаю, либо пишу что-нибудь, сама поверяю счета, занимаюсь своей дочерью. Словом, за весь день, можно сказать, минуты свободной нет. Но если вдруг что-нибудь напомнит мне Лубны, мне делается так больно, невозможно описать чувства, которые меня тогда охватывают. Особенно делается мне грустно в вечерние сумерки: мною тогда до такой степени овладевает меланхолия, что я никого не желаю видеть. Единственное утешение – это моя дочка, она удивительно как привязана ко мне и очень ласковая. Представьте, она сразу же замечает, когда я чем-либо огорчена, ласкается ко мне и спрашивает: «Кто Вас обидел?»

Я все думаю, я близка к отчаянию. Вообразите, что нет не только дня, но ни минуты, когда бы я была спокойна. Ужасная будущность терзает мою душу».

И в то же самое время молодые офицеры довольно часто обращали на Анну свое  внимание, некоторые даже признавались ей в любви. Но она, не ощущала душевной близости с ними, потому не отвечала им взаимностью. Тем не менее, Ермолай Федорович находил повод для ревности и все чаще злился. Между ними стали возникать ссоры. Одну из них она описала:

Муж «садится со мной в карету, не дает мне из нее выйти и дорогой орет на меня во всю глотку: он слишком добр, что все мне прощает, меня видели, я стояла за углом с одним офицером. А как увидел мое возмущение, тут же прибавил, что этому не поверил. Тогда я сказала, что лучше быть запертой в монастыре до конца своих дней, чем продолжать жизнь с ним.

Бедная моя дочка, которая была с нами, так испугалась громких воплей этого бешеного человека, что с ней сделался понос. Мне кажется, что хотя бы ради интересов ребенка нам лучше не жить вместе, ведь для нее это дурной пример, а она  уже все начинает понимать».

Чуть позже Анна сообщает о весьма неприятном разговоре со своим мужем: Речь зашла о графине Беннигсен… «Муж сказал, что это женщина вполне достойная, которая всегда умела превосходно держать себя. Что у нее было много похождений, но это простительно, потому что она очень молода, а муж ее очень стар. Но на людях она с ним ласкова, и никто не заподозрит, что она его не любит. Вот прелестный способ вести себя. Он считает, что всякого рода похождения простительны для женщины, если она молода, а муж стар… Какой низменный взгляд! – восклицала Анна. – Каковы принципы! У извозчика и то мысли более возвышенные…»

Вскоре в их доме вдруг поселился племянник Ермолая Керна. «Они все время о чем-то шепчутся, — сообщает она — не знаю, что у них там за секреты и о чем они говорят… Племянник вбил себе в голову, что должен всюду сопровождать меня в отсутствие своего дядюшки. Он все целует мне ручки, бросает на меня нежные взгляды, сравнивает то с солнцем, то с мадонной и говорит множество всяких глупостей, которых я не выношу. Все неискреннее мне противно, а он не может быть искренним, потому что я его не люблю… Муж совсем меня к нему не ревнует, что меня до чрезвычайности удивляет».

«Не знаю для чего, но муж во что бы то ни стало хочет, чтобы я ходила в его комнату, когда тот ложится спать. Чаще я от этого уклоняюсь, но иной раз он тащит меня туда чуть ли не силой. А этот молодой человек… не отличается ни робостью, ни скромностью. Вместо того чтобы почувствовать себя неловко, он ведет себя, как второй Нарцисс, и воображает, что нужно быть по меньшей мере из льда, чтобы не влюбиться в него.

Помню, однажды спросила племянника, неужели его дядюшка к нему ни капельки не ревнует. И тот мне ответил, что ежели бы даже у него и были причины ревновать, он не стал бы этого показывать.

Отвратительно жить с человеком столь низких, столь гнусных мыслей. Носить его имя — и то уже достаточное бремя».

И тогда Анна сказала мужу, что не желает быть пустым местом в его доме. Что ежели он позволяет своему племяннику ни во что ее не ставить, то она не желает тут далее оставаться и найдет себе убежище у своих родителей. Он ей ответил, что его этим не испугаешь и что, если ей угодно, она может уехать, куда захочет.

После этого Анна несколько раз порывалась уехать от Ермолая Керна в Лубны: «Гораздо меньше буду рисковать своей репутацией, ежели стану жить отдельно», — писала она. Но страх перед отцом не позволял ей сделать этот шаг. «Ведь сказал же он однажды мужу, что если бы я его оставила, двери родительского дома были бы для меня закрыты». В глубине души она все же надеялась на благоразумие своего отца: «Ежели родной отец не заступится за меня, у кого же искать мне тогда защиты?».

«Вот уже несколько дней, как» муж «обращается со мной грубо, словно с горничной: курит себе трубку с утра до вечера, обнимается со своим племянничком, а со мной разговаривает с высоты своего величия».

Наконец, отец, узнав об отвратительном характере, о непристойном поведении зятя и о несчастной замужней жизни дочери, смягчился и открыл для нее двери своего дома.

За шесть лет жизни с ненавистным супругом Анна Керн никому не дала повода сомневаться ни в своем благоразумии, ни в своей добродетели. Но любому терпению приходит конец. И она уехала к родителям в Лубны.

Это был еще не разрыв, а всего лишь робкая попытка с оглядкой на общественное мнение, освободиться от ненавистного мужа. Последовавшая за этим относительно свободная жизнь вдали от супруга изменила мироощущение этой молодой и, несомненно, умной женщины.

Часть 1

Анне Керн посчастливилось не только встречаться с Александром Пушкиным, но и дружить с ним на протяжении нескольких лет, быть рядом с ним и после его смерти. От первой встречи и до последних дней, описанных ею в воспоминаниях, она несла достойно свой образ музы, даже этого не осознавая.

К ее имени и по прошествии многих лет не прилипает никакая грязь. Ничто не может принизить важности отношений этих двух замечательных людей. И никак не сможет затмить самого факта взаимного влияния их друг на друга. В этом и заключается чудесный смысл той яркой истории взаимоотношений, которую уже никто и никогда не сможет изменить.

«Воспоминания о Пушкине» Анна Керн, вероятно, написала в конце 50-х годов XIX столетия. Точная дата неизвестна. Впервые напечатаны они были еще при ее жизни в журнале «Библиотека для чтения» в 1859 году. К тексту «Воспоминаний» были приложены тогда четыре письма Пушкина на французском языке с переводами на русский.

Эти «Воспоминания» Анна Керн сначала передала русской писательнице и поэтессе Екатерине Пучковой, которая обещала ей помочь их напечатать. Но обещания своего она не выполнила и вернула рукопись обратно. Тогда, по-видимому, при содействии кого-то из общих знакомых, Анна Петровна передала их Павлу Анненкову, который в то время собирал свидетельства современников о Пушкине. И, видимо, мысль написать воспоминания о Пушкине возникла у Анны Керн как раз под впечатлением «Материалов для биографии Александра Пушкина», подготовленных Анненковым и вышедшим в 1855 году.

Павел Анненков

Рукопись «Воспоминаний» Анны Керн заинтересовала Анненкова – известного исследователя творчества Пушкина. Он немного отредактировал текст и затем передал рукопись для публикации редактору журнала «Библиотека для чтения» Александру Дружинину. Там ее «Воспоминания» и были опубликованы.

Александр Дружинин

Начинает свои «Воспоминания» Анна Керн со слов, адресованных Екатерине Пучковой: «Вам захотелось, почтенная и добрая Е. Н. узнать некоторые подробности моего знакомства с Пушкиным. Спешу исполнить Ваше желание. Начну с начала и выдвину перед Вами, еще кроме Пушкина, несколько лиц, Вам очень знакомых и всем известных.

Я воспитывалась в Тверской губернии, — пишет Керн — в доме родного деда моего по матери, вместе с двоюродною сестрою моею, известною вам Анною Николаевною Вульф, до 12 лет возраста. В 1812 году меня увезли от дедушки в Полтавскую губернию, а 16 лет выдали замуж за генерала Керна.

В 1819 году я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты, хотя там и не танцевали, по причине траура при дворе. Но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в шарады, в которых принимали иногда участие и наши литературные знаменитости — Иван Андреевич Крылов, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол и другие.

В первый визит мой к тетушке Олениной батюшка, казавшийся очень немногим старше меня, встретясь в дверях гостиной с Крыловым, сказал ему: «Рекомендую вам меньшую сестру мою». Иван Андреевич улыбнулся, как только он умел улыбаться, и, протянув мне обе руки, сказал: «Рад, очень рад познакомиться с сестрицей».

На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен.

Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вкруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: «Осел был самых честных правил!»

Иван Крылов

В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: «А роль змеи, как видно, предназначается этому господину?» Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла.

После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов. Да и какие могли быть чины там, где просвещенный хозяин ценил и дорожил только науками и искусствами? За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Можно ли быть такой хорошенькой!»

Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела ли бы она попасть в ад?» Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» — спросил брат. «Я раздумал, — ответил поэт, — я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины…» Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами.

Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах: « Я помню чудное мгновенье».

Далее Анна Керн отмечает, что Пушкин описал в 8-й главе «Евгения Онегина» тот момент, который относится к их первой встрече в доме Олениных.

...Но вот толпа заколебалась,
   По зале шепот пробежал,
   К хозяйке дама приближалась...
   За нею важный генерал.
   Она была не тороплива,
   Не холодна, не говорлива,
   Без взора наглого для всех,
   Без притязанья на успех,
   Без этих маленьких ужимок,
   Без подражательных затей;
   Все тихо, просто было в ней.
   Она, казалось, верный снимок
   Du comme il faut... прости,
   He знаю, как перевести!
   К ней дамы подвигались ближе,
   Старушки улыбались ей,
   Мужчины кланялися ниже,
   Ловили взор ее очей,
   Девицы проходили тише
   Пред ней по зале: и всех выше
   И нос и плечи подымал
   Вошедший с нею генерал.

После первой встречи с Пушкиным Анна Керн некоторое время жила в Дерпте, затем в Риге и во Пскове. Потом возвратилась в Полтавскую губернию к своим родителям. И в течение 6 лет не виделась с Пушкиным, но от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала: «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Разбойников» и 1-ю главу «Евгения Онегина», которые доставлял ей их сосед Аркадий Родзянко. Он был в дружеских отношениях с Пушкиным, принимал его у себя в деревне в Полтавской губернии. Возвращаясь с Кавказа, Пушкин, прискакал к нему с ближайшей станции верхом, без седла, на почтовой лошади…

Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею, Анною Николаевною Вульф, жившею у матери своей в Тригорском, Псковской губернии, Опочецкого уезда, близ деревни Пушкина Михайловского.

   Она часто бывала в доме Пушкина, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы; так в одном из них она писала: «Ты произвела сильное впечатление на Пушкина во время вашей встречи у Олениных; он всюду говорит: она была ослепительна.»

Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 году, в июне месяце. Вот как это было.

Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: «Простите за откровенность» и «Я весьма дорожу вашим мнением». Как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках.

Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, волкодавами. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили.

Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: «До чего же я был неучтив сегодня!»

Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Чудесно! Чудесно!»

Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в «Подснежнике».

Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью явился он в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих Цыганах: И голос шуму вод подобный.

Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я в другом.

Александр Пушкин в Михайловском.

Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «Я люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо», — хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною. Это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Полторацкому, когда тот уехал со мною.

Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад. «Приют задумчивых дриад», с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать.

Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Мой милый Пушкин, будьте же гостеприимны и покажите госпоже ваш сад». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться.

Село Михайловское

Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли?»

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье».

Я помню чудное мгновенье;
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слёз, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь!

Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять. Что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных цветах». Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя.

Михаил Глинка

Анна Керн вспоминала, как во время ее пребывания в Тригорском она пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала
Светлоюжною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной

Пели этот романс Козлова, на мелодию венецианской баркаролы. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и написал Плетневу:

«Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его «Венецианскую ночь» на голос гондольерского речитатива – я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность – по крайней мере, дай Бог ему ее слышать!»

Насколько были искренними чувства Пушкина к Анне Керн, судить трудно. Даже Анна Вульф – ее сестра и тезка — спокойно отнеслась к вспыхнувшему роману между Керн и Пушкиным. С одной стороны она не верила в серьезность ее намерений, а с другой, она прекрасно знала Пушкина, была сама в него влюблена. И абсолютно была уверена, что его чувства вряд ли будут долговечны. В одном из своих писем к поэту она даже написала: «Ах, Пушкин, вы не стоите любви…»

А Анна Петровна в одном из своих воспоминаний по поводу искренности чувств Пушкина с уверенностью писала: «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры».

Одна из родственниц Анны Керн как-то вспоминала неожиданное появление Пушкина в Тригорском. А также то, какой переполох он этим создавал вокруг: «Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои выйдем к нему навстречу… Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно. Если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно… Он, кажется, во все перелазил… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепиано… Ну, пришел Пушкин – все пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам».

Влекла его в Тригорское, в этот большой уютный дом, вероятно, сама атмосфера, которая царила там: «праздный шум, говор, смех, гремевший в нем круглый день с утра до ночи, и все маленькие интриги, вся борьба молодых страстей, кипевших в нем без устали».

Анна Керн уехала в Ригу. Туда же вместе с ней отправилась ее сестра и тетушка со всем своим семейством. Пушкин писал им из Михайловского: «Что же вдруг соединило нас? Скука? Сродство чувств? Право, и сам не знаю. Каждую ночь я гуляю в своем саду и говорю себе: «Здесь была она… камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа».

Наконец, я много пишу стихов. Все это, если хотите, крепко похоже на любовь, но божусь Вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблен, я бы, кажется, умер в воскресенье от бешеной ревности, а между тем мне просто было досадно. Но все-таки мысль, что я ничего не значу для нее, что, заняв на минуту ее воображение, я только дал пищу ее веселому любопытству, мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на нее рассеянности среди ее триумфов и не омрачит сильнее лица ее в грустные минуты, что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, о, эта мысль невыносима для меня…

Скажите ей, что я умру от этого… нет, лучше не говорите, а то это восхитительное создание станет смеяться надо мною. Но скажите ей, что если в сердце ее не таится сокровенная нежность ко мне, если нет в нем таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее. Слышите ли, презираю, не обращая внимания на удивление, которое вызовет в ней такое небывалое чувство».

Аллея Керн в Михайловском.

В своих «Воспоминаниях» Керн поясняет слова Пушкина:

1. Никакого не было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни деревьев.

2. Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня.

3. Ему досадно было, что брат поехал провожать сестру свою и меня и сел вместе с нами в карету.

Вскоре ему захотелось завязать со мной переписку, и он написал мне следующее письмо:

«Я имел слабость просить у Вас позволения писать к Вам, а Вы, по ветрености или кокетству, позволили мне это. Я знаю, что переписка не ведет ни к чему. Но у меня нет силы устоять против искушения — иметь у себя хоть одно слово, написанное вашей хорошенькой ручкой.

Ваш приезд в Тригорское произвел на меня впечатление гораздо живее и тягостнее, чем некогда наша встреча у Олениных. Теперь, в глуши моей печальной деревни, мне ничего не остается лучше, как перестать думать о Вас. Если бы в душе Вашей была хоть капля жалости, Вы должны бы сами желать мне этого. Но ветреность всегда жестока; и вся ваша братья, вертя как попало чужие головы, восхищается сознанием, что есть на свете душа, страдающая в честь и славу вам.

Прощайте, божество; я мучусь от бешенства и целую Ваши ножки… Тысячу любезностей Ермолаю Федоровичу и сердечный поклон Вульф.

25 июля.

Я снова берусь за перо, потому что умираю от скуки и могу заниматься только Вами. Надеюсь, что Вы прочтете это письмо украдкой… Скажите, спрячете ли Вы его опять на груди? станете ли отвечать мне подробно? Ради Бога, пишите мне все, что придет Вам в голову. Если Вы боитесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, перемените почерк, подпишите какое хотите имя, сердце мое и так узнает Вас. Если слова Ваши будут так же сладки, как и Ваши взгляды, тогда, увы! я постараюсь поверить им, или же обмануть себя — это одно и то же.

Знаете что, я перечитываю то, что написал, и стыжусь сентиментального тона. Что скажет… Анна Николаевна? Ах Вы чудотворна или чудотворица!»

Получив это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма; но он это второе письмо вложил в пакет тетушкин, а она не только не отдала его мне, но даже не показала. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило.

В другом письме его было: «Пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали».

Мне бы хотелось сделать много выписок из его писем; они все были очень милы, но ограничусь еще одним:

«Не правда ли, что в письмах я гораздо любезнее, чем в натуре? Но приезжайте в Тригорское, и я обещаю Вам, что буду необыкновенно любезен. Я буду весел в понедельник, экзальтирован во вторник, нежен в среду, проворен и ловок в четверг, пятницу, субботу и воскресенье — я буду всем, чем Вы прикажете, и целую неделю у Ваших ног.

Прощайте. 28 августа».

Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона! Не воздержусь, чтобы не выписать вам его здесь:

«Я никак не ожидал, что Вы вспомните обо мне, и благодарю Вас за это от всей души. Теперь Байрон получил в глазах моих новую прелесть, и все героини его примут в воображении моем те черты, которых нельзя позабыть.

Я снова берусь за перо, чтобы сказать Вам, что я у Ваших ног, что я по-прежнему люблю Вас, а подчас ненавижу, что третьего дня я рассказывал о Вас ужасные вещи, что я целую Ваши прекрасные ручки, и снова целую их, в ожидании больших благ, что положение мое невыносимо, что Вы божественны и прочее и прочее и прочее».

С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, в доме его родителей, где я бывала почти всякий день и куда он приехал из своей ссылки в 1827 году, прожив в Москве несколько месяцев. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском.

Я полагаю, что император Александр I, заставляя его жить долго в Михайловском, много содействовал к развитию его гения. Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, сосредоточились мысли, душа окрепла и осмыслилась. Друзья не покидали его в ссылке. Некоторые посещали его, а именно: Дельвиг, Баратынский и Языков, а другие переписывались с ним, и он приехал в Петербург с богатым запасом выработанных мыслей.

Мать его, Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник.

В год возвращения его из Михайловского именины свои праздновал он в доме родителей, в семейном кружку и был очень мил. Я в этот день обедала у них и имела удовольствие слушать его любезности. После обеда Абрам Сергеевич Норов, подойдя ко мне с Пушкиным, сказал: «Неужели Вы ему сегодня ничего не подарили, а он так много Вам писал прекрасных стихов?» — «И в самом деле, — отвечала я, — мне бы надо подарить Вас чем-нибудь: вот Вам кольцо моей матери, носите его на память обо мне».

Он взял кольцо, надел на свою маленькую, прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое. В этот вечер мы говорили о Льве Сергеевиче, который в то время служил на Кавказе, и я, припомнив стихи, написанные им ко мне, прочитала их Пушкину. Вот они:

Как можно не сойти с ума,
Внимая вам, на вас любуясь;
Венера древняя мила,
Чудесным поясом красуясь,
Алкмена, Геркулеса мать,
С ней в ряд, конечно, может стать,
Но, чтоб молили и любили
Их так усердно, как и вас,
Вас спрятать нужно им от нас,
У них вы лавку перебили!
  
Лев Пушкин

Александр Пушкин остался доволен стихами брата и сказал очень наивно: «И он тоже очень умен!»

На другой день Пушкин привез Анне Керн обещанное кольцо с тремя бриллиантами и хотел было провести у ней несколько часов. Но ей нужно было ехать с графинею Ивелич, и она предложила ему прокатиться с ней в лодке. Он согласился, и Анна опять увидела его почти таким же любезным, каким он бывал в Тригорском. Он шутил с лодочником, уговаривая его быть осторожным и не утопить их.

Зимой 1828 года Пушкин писал «Полтаву» и, полный ее поэтических образов и гармонических стихов, часто входил в комнату к Анне Керн, повторяя последний, написанный им стих. Так, он раз вошел, громко произнося:  Ударил бой, Полтавский бой!

Он это делал всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему, или почему-нибудь запавший ему в душу. Он в Тригорском беспрестанно повторял: Обманет, не придет она!..

Посещая Керн, Пушкин рассказывал иногда о своих беседах с друзьями,

много шутил, делал записи в ее альбоме. А однажды он застал Анну за письмом к меньшей сестре в Малороссию. И тут же приписал в нем:

Когда помилует нас Бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.

Затем в тот же день:

я восхищалась чтением его Цыган в Тригорском и сказала: «Вам бы следовало, однако ж, подарить мне экземпляр Цыган в воспоминание того, что вы их мне читали». Он прислал их в тот же день, с надписью на обертке всеми буквами: Ее Превосходительству А. П. Керн от господина Пушкина, усердного ее почитателя. Трактир Демут, No 1040.

Несколько дней спустя он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой-то записке:

Я ехал к вам. Живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Осеребрял мой бег ретивый.
  
Я ехал прочь. Иные сны...
Душе влюбленной грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло!
 
Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты,
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.

Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он, при стихе:

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло!

 — заметил, смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад.

Это посещение, как и многие другие, полно было шуток и поэтических разговоров.

Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи к Дельвигу, говоря: «Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте».

Я свято это исполнила и после уже узнала, что они состояли в следующем:

Как в ненастные дни собирались они
Часто.
Гнули, бог их прости, от пятидесяти
На сто.
И отписывали, и приписывали
Мелом.
Так в ненастные дни занимались они
Делом.

Эти стихи он написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве. Пушкин очень любил карты и говорил, что это его единственная привязанность. Он был, как все игроки, суеверен, и раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние 50 рублей, сказал: «Счастье Ваше, что я вчера проиграл».

После отъезда отца и сестры из Петербурга Анна Керн перешла на маленькую квартирку в том же доме, где жил Дельвиг. И стала свидетельницею свидания его с Пушкиным. Последний, узнавши о приезде Дельвига, тотчас приехал, быстро пробежал через двор и бросился в его объятия. Они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях.

Антон Дельвиг

В эту зиму Пушкин часто бывал по вечерам у Дельвига, где собирались два раза в неделю лицейские товарищи его. На эти вечера приходили также: Подолинский, Щастный, молодые поэты, которых выслушивал и благословлял Дельвиг, как патриарх. Иногда также являлся Сергей Голицын и Михаил Иванович Глинка, гений музыки, добрый и любезный человек, как и свойственно гениальному существу. А Илличевский написал тогда Анне Керн такое шуточное послание:

Близ тебя в восторге нем,
Пью отраду и веселье,
Без тебя я жадно ем
Фабрики твоей изделье.
Ты так сладостно мила,
Люди скажут небылица,
Чтоб тебя подчас могла
Мне напоминать горчица.
Без горчицы всякий стол
Мне теперь сухоеденье;
Честолюбцу льстит престол -
Мне ж - горчичницей владенье.
Но угодно так судьбе,
Ни вдова ты, ни девица,
И моя любовь к тебе
После ужина горчица.

Илличевский называл Анну Керн:

Сердец царица,

Горчичная мастерица!

Все только потому, что ее отец владел горчичной фабрикой.

Анна Керн замечала, что Пушкин говорил часто: «Злы только дураки и дети». Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах, но всегда раскаивался. Так, однажды, когда он ей сказал какую-то злую фразу, она ему заметила: «Нехорошо нападать на такого беззащитного человека». Обезоруженный этой ее фразою, он искренно начал извиняться. В поступках он всегда был добр и великодушен.

Зима прошла. Пушкин уехал в Москву и, хотя, после женитьбы и возвратился в Петербург, но я не более пяти раз с ним встречалась. Когда я имела несчастие лишиться матери и была в очень затруднительном положении, то Пушкин приехал ко мне и, отыскивая мою квартиру, бегал, со свойственною ему живостью, по всем соседним дворам, пока, наконец, нашел меня.

В этот приезд он употребил все свое красноречие, чтобы утешить меня, и я увидела его таким же, каким он бывал прежде. Он предлагал мне свою карету, чтобы съездить к одной даме, которая принимала во мне участие; ласкал мою маленькую дочь Ольгу, забавляясь, что она на вопрос: «Как тебя зовут?» — отвечала: «Воля!» — и вообще был так трогательно внимателен, что я забыла о своей печали и восхищалась им, как гением добра. Пусть этим словом окончатся мои воспоминания о великом поэте.

Мы должны быть по-настоящему благодарны Анне Керн за то, что она в своих воспоминаниях сумела представить нам подлинный образ Пушкина. Настоящий образ живого человека. Таким, какой он был на самом деле.

Часть 2

Во все времена были, есть и будут люди, как их нередко называют, разного замеса и покроя. Потому, видимо, даже у некоторых важных фигур часто отсутствуют признаки хоть бы малейшего благородства. Они, правда, так не считают.

Размышляла ли об этом когда-нибудь Анна Керн? Думаю, несомненно. И не раз. Она смогла достойно пережить все жестокие удары судьбы. Не озлобилась, не замкнулась в себе. Наоборот, сумела сохранить в душе доброе отношение к окружающим. Принимала близких ей людей такими, какими они были. Ценила их просвещенность, восторгалась их талантом.  И это восприятие своих современников она сохранила для последующих поколений.

Это ей принадлежат слова об Александре Пушкине: «Он был сыном своего века…» Это так. Все мы являемся плодом времени, в которое живем. Но не каждому суждено шагнуть за пределы своей эпохи.

Александр Пушкин понимал, как Анна Керн тяготится своим незавидным положением: ей был ненавистен ее муж. Она никак не решалась уйти от него, зная, что этот шаг не одобрит ее батюшка. Трудно сказать, повлиял ли поэт на ее дальнейшее решение, но по их переписке видно, что тема эта в ней присутствовала.

«Поговорим о том, что нам следует делать», — писал он ей. — Если Ваш супруг очень Вам надоел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых лошадей на Остров и приезжаете… куда? В Тригорское? Вовсе нет; в Михайловское!

Вот великолепный проект, который уже с четверть часа дразнит мое воображение. Вы представляете себе, как я был бы счастлив? Вы скажете: «А огласка, а скандал?» Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало. Согласитесь, что проект мой романтичен! Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета и прочее и прочее.

Представляете себе удивление вашей тетушки? Последует разрыв. Вы будете видаться с вашей кузиной тайком, это хороший способ сделать дружбу менее пресной. А когда Керн умрет – Вы будете свободны, как воздух… Ну, что Вы на это скажете? Не говорил ли я Вам, что способен дать Вам совет смелый и внушительный!»

Александр Пушкин

И дальше, размышляя об и их отношениях, Пушкин продолжает уже, скорее, в шутливом тоне: «Поговорим серьезно, то есть хладнокровно: увижу ли я вас снова? Мысль, что нет, приводит меня в трепет. – Вы скажете мне: утешьтесь. Отлично, но как? Влюбиться? Невозможно. Прежде всего, надо забыть про Ваши спазмы. – Покинуть родину? Удавиться? Жениться? Все это очень хлопотливо и не привлекает меня. – Да, кстати, каким же образом буду я получать от Вас письма? Ваша тетушка противится нашей переписке, столь целомудренной, столь невинной (да и как же иначе… на расстоянии 400 верст). Наши письма, наверное, будут перехватывать, прочитывать, обсуждать и потом торжественно предавать сожжению.

Постарайтесь изменить Ваш почерк, а об остальном я позабочусь. – Но только пишите мне, да побольше, и вдоль и поперек, и по диагонали (геометрический термин). Вот что такое диагональ. А главное, не лишайте меня надежды снова увидеть Вас. Иначе я, право, постараюсь влюбиться в другую».

В 1826 году Анна Керн уходит от мужа и переезжает в Петербург. Здесь она часто бывает в доме родителей Пушкина. Затем следует новый удар судьбы: умирает ее четырехлетняя дочь. Анна не присутствует на похоронах, сославшись на недомогание, связанное с беременностью. Однако находясь даже в таком некомфортном положении, она сохраняет свое обаяния и привлекательность. Это отмечают ее друзья и некоторые поклонники.

Вероятно, это дает Пушкину повод обсудить поведение Анны с ее тетушкой: «Вы слишком строги к Вашей милой племяннице; правда, она ветрена, но – терпение: еще лет двадцать – и ручаюсь Вам, она исправится. Что же до ее кокетства, то Вы совершенно правы, оно способно привести в отчаяние. Неужели она не может довольствоваться тем, что нравится своему повелителю господину Керну, раз уж ей выпало такое счастье?

Нет, нужно еще кружить голову Вашему сыну, своему кузену! Приехав в Тригорское, она вздумала пленить господина Рокотова и меня; это еще не все: приехав в Ригу, она встречает в ее проклятой крепости некоего проклятого узника и становится кокетливым провидением этого окаянного каторжника! Но и это еще не все: Вы сообщаете мне, что в деле замешаны еще и мундиры! Нет, это уж слишком: об этом узнает господин Рокотов, и посмотрим, что он на это скажет. Но, сударыня, думаете ли Вы всерьез, что она кокетничает равнодушно? Она уверяет, что нет, я хотел бы верить этому…

Благодарю Вас, сударыня, за то, что Вы не передали моего письма: оно было слишком нежно, а при нынешних обстоятельствах это было бы смешно с моей стороны. Я напишу ей другое, со свойственной мне дерзостью, и решительно порву с ней всякие отношения; пусть не говорят, что я старался внести смуту в семью, что Ермолай Федорович может обвинять меня в отсутствии нравственных правил, а жена его – издеваться надо мной».

Полагаю, что каждый из нас сам сможет оценить серьезность или легкомыслие этих строк. Но надо ли судить строго? Такая манера общения была характерна в то время для определенной части общества. Хотя и в наши дни можно без труда столкнуться с таким явлением.

В 2019 году в орловском Издательском Доме «Орлик» вышла в свет книга Валерия Шапочки и Елены Яворской, которая называется «Пушкин: орловские страницы». Она рассказывает об известных людях и местах на Орловщине, которые были связаны с именем Пушкина, которые вдохновляли его и вызывали у него искренний интерес.

Авторы книги пишут: «Сохранились письма Пушкина к Керн на французском языке; они, по крайней мере, не менее пародийны и шутливы, чем отмечены серьезным чувством, отвечая тому характеру игры, который царил в Тригорском и Михайловском. Анна Петровна только через два года уже в Петербурге, вступила в мимолетную связь с поэтом; Пушкин отнесся к этому событию иронически и в довольно грубом тоне упомянул о случившемся в письме к своему другу Сергею Соболевскому. В другом письме Пушкин называет Керн «наша вавилонская блудница Анна Петровна», — конец цитаты.

Сергей Соболевский

Какая пропасть между двумя высказываниями одного и того же человека: «гений чистой красоты» и «вавилонская блудница». Как это можно объяснить? Исследователи творчества поэта продолжают размышлять об этом до сих пор. И нет между ними полного согласия. Писатель Владимир Сысоев в своей книге «Анна Керн: Жизнь во имя любви» пишет, что Сергей Соболевский был «одним из любовников Анны Петровны. Пушкин, безусловно, знал о их связи и такой характеристикой хотел умалить достоинство Анны Керн… Можно также предположить, что эти слова Пушкина – следствие ревности и досады: на непостоянство предмета его некогда страстной любви, на то, что она имела романы с другими… А может быть, все это было сказано поэтом в шутку?

Никогда Анна Петровна не была блудницей, никогда не была развратницей. Каждому новому увлечению она предавалась с таким пылом, с такой страстью, что это вызывало подчас недоумение у ее прежних почитателей». – конец цитаты. Я решил встретиться с орловской писательницей Еленой Яворской, которая писала об Анне Керн и узнать, как она относится к этому вечному образу неугасающей любви? И начали мы наш разговор о том, что Пушкин тоже когда-то заезжал в Орел, чтобы встретиться с генералом Ермоловым.

Елена Яворская

В 1826 году Анна Керн познакомилась с композитором Михаилом Глинкой. В своих «Воспоминаниях» она рассказала об этой встрече с ним:

«В это время еще немногие живали летом на дачах. Проводившие его в Петербурге, любили гулять в Юсуповом саду. Однажды, гуляя там в обществе двух девиц и Александра Сергеевича Пушкина, я встретила генерала Базена, моего хорошего знакомого. Он пригласил нас к себе на чай и при этом представил мне Глинку, говоря: «Прекрасного чаю обещать не стану, ибо не знаю в нем толку, но зато обещаю чудесное общество: вы услышите Глинку, одного из первых наших пианистов».

Тогда молодой человек, шедший в стороне, сделал шаг вперед, грациозно поклонился и пошел подле Пушкина, с которым был уже знаком и прежде. Лишь только мы вошли в квартиру Базена, очень просто меблированную, и уселись на диван, хозяин предложил Глинке сыграть что-нибудь. Нашему хозяину очень хотелось, чтобы Глинка импровизировал, к чему имел гениальные способности. А потому Базен просил нас дать тему для предполагаемой импровизации и спеть какую-нибудь русскую или малороссийскую песню. Мы не решились, и сам Базен запел… простонародную песню с очень простым мотивом… Глинка опять поклонился своим выразительным, почтительным манером и сел за рояль. Можно себе представить, но мудрено описать мое удивление и восторг, когда раздались чудные звуки блистательной импровизации. Я никогда ничего подобного не слыхала, хотя и удавалось мне бывать в концертах Фильда и многих других замечательных музыкантов; но такой мягкости и плавности, такой страсти в звуках и совершенного отсутствия деревянных клавишей я никогда ни у кого не встречала!

Михаил Глинка

У Глинки клавиши пели от прикосновения его маленькой ручки. Он так искусно владел инструментом, что до точности мог выразить все, что хотел. Невозможно было не понять того, что пели клавиши под его миниатюрными пальцами.

В описываемый вечер он сыграл, во-первых, мотив, спетый Базеном, потом импровизировал блестящим, увлекательным образом чудесные вариации на тему мотива, и все это выполнил изумительно хорошо. В звуках импровизации слышалась и народная мелодия, и свойственная только Глинке нежность, и игривая веселость, и задумчивое чувство. Мы слушали его, боясь пошевелиться, а по окончании оставались долго в чудном забытьи.

Впоследствии Глинка бывал у меня часто. Его приятный характер, в котором просвечивалась добрая, чувствительная душа нашего милого музыканта, произвел на меня такое же глубокое и приятное впечатление, как и музыкальный талант его, которому равного до тех пор я не встречала, — вспоминала Анна Керн. — Он был один из приятнейших и вместе с тем добродушнейших людей своего времени. И хотя никогда не прибегал к злоречию насчет ближнего, но в разговоре у него было много веселого и забавного. Его ум и сердечная доброта проявлялись в каждом слове, поэтому он всегда был желанным и приятным гостем, даже без музыки».

«Ради правды нельзя не признаться, что вообще жизнь Глинки была далеко не безукоризненна. Как природа страстная, он не умел себя обуздывать и сам губил свое здоровье, воображая, что летние путешествия могут поправить зло и вред зимних пирушек. Он всегда жаловался, охал, но между тем всегда был первый готов покутить в разгульной беседе. В нашем кружке этого быть не могло, и потому я его всегда видела с лучшей его стороны, любила его поэтическую натуру, не доискиваясь до его слабостей и недостатков» — конец цитаты.

Многим из нас хорошо известен шедевр двух гениев. Поэтический написан Александром Пушкиным, а музыкальный – Михаилом Глинкой. Керн так вспоминала о нем: «Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою: «Я помню чудное мгновенье…», чтоб положить их на музыку, да и затерял их. Бог ему прости! Ему хотелось сочинить на эти слова музыку, вполне соответствующую их содержанию, а для этого нужно было на каждую строфу писать особую музыку, и он долго хлопотал об этом».

Известно, что Михаил Глинка был влюблен в дочь Анны Петровны в Екатерину и весной 1840 года он к дню ее рождения создал свой музыкальный шедевр на стихи Пушкина. «Екатерина Керн выздоровела, – вспоминал впоследствии Глинка, – и я написал для нее вальс. Потом, не знаю по какому поводу, романс Пушкина «Я помню чудное мгновенье».

Для истории искусства это можно назвать редким и удивительным случаем, когда поэзия Пушкина абсолютно совпала с чувствами, которые испытывал Глинка к дочери Керн. А в результате музыка очень органично и точно слилась со словами стихов. Мы, читая эти стихи, слышим музыку. А музыкальные звуки романса тут же вызывают в нашей памяти эти гениальные стихи.

Михаил Глинка умер 3 февраля 1857 года. Анна Керн присутствовала на панихиде в память о нем в Конюшенном храме. «Его отпевали в той же самой церкви, в которой отпевали Пушкина, и я на одном и том же месте плакала и молилась за упокой обоих!» — вспоминала она позже.

После окончательного разрыва отношений с мужем, материальное положение Анны Керн стало невыносимым. В августе 1836 года она обратилась к Николаю I с просьбой о помощи: «Августейший монарх, Всемилостивейший Государь! Отчаяние, безнадежное состояние и жесточайшая нужда повергают меня к стопам Вашего Императорского Величества. Кроме Вас, Государь, мне некому помочь! Совершенное разорение отца моего, надворного советника Полторацкого, которое вовлекло и мою всю собственность, равно отказ мужа моего, генерал-лейтенанта Керна, давать мне законное содержание лишают меня всех средств к существованию.

Николай I

Я уже покушалась работою поддерживать горестную жизнь, но силы мне изменили, болезнь истощила остальные средства, и мне остается одна надежда – милосердное воззрение Вашего Императорского Величества на мои страдания. Я не расточила своего достояния – это внушает мне смелость взывать к милосердию Вашего Императорского Величества. Вы ли не будете снисходительны к дочернему усердию, через которое я ввержена в нищету».

В ответ на свое прошение Анна Петровна получила единовременную материальную помощь в размере 2 тысяч рублей. А Ермолаю Керну был отправлен запрос о том, почему он отказывается содержать жену.

Ермолай Федорович ответил государю длинным письмом, в котором во всем происшедшем обвинил жену. Он писал, что женившись почти без приданого, он не искал помощи тестя. Вскоре жена оставила его на четыре года с двумя детьми на руках. Потом вернулась и, наконец, оставила его в другой раз, объявив ему, что не желает с ним жить… И он десять лет провел в разлуке с женою своею, не имея никакой переписки…»

На пространные объяснения генерала Керна последовало высочайшее указание на то, что на основании законов он должен обеспечивать жену приличным содержанием, «чем самым и избегнет с ее стороны справедливой на него жалобы».

В ноябре 1837 года в возрасте 72 лет Ермолай Керн вышел в отставку и поселился в Петербурге. Но до конца своей жизни он так и не смирился с уходом жены и пытался отстаивать свою правоту. В письме военному министру графу Александру Чернышеву он, обвиняя жену в том, что она «предалась блудной жизни и, оставив его более десяти лет тому назад, увлеклась совершенно преступными страстями своими. Он умолял об одной милости – заставить ее силою закона жить совместно». Дело было передано министру юстиции, но Ермолай Федорович, не дождавшись ответа, умер.

Между тем, Александр Пушкин был смертельно ранен на дуэли с Дантесом и через день скончался. 1 февраля 1837 года Анна Керн вместе со своей дочерью Екатериной присутствовала на отпевании поэта в церкви Спаса Нерукотворного образа на Конюшенной площади в Петербурге.

Александр Марков-Виноградский – второй муж Анны Керн — являлся ей близким родственником и был моложе ее на двадцать лет. Родился он в городе Кричеве Черниговской губернии. Отец его был военным, поэтому с детства он вместе с родителями жил в разных городах: Очакове, Херсоне, Николаеве, Златополье. Вскоре был отдан на воспитание его тетке Феодосии Полторацкой. Вместе с ней жил в Соснице. С ранних лет он проявлял интерес к литературе, истории, мечтал стать художником. Но родители решили иначе и определили его на военную службу. В 13 лет Александра отправили в Петербург и отдали в 1-й Кадетский корпус.

Анна Керн хорошо знала Александра с детства. И по просьбе родственников навещала его в Кадетском корпусе. А на каникулах даже приглашала его к себе в гости. Вскоре она увлеклась этим красивым юношей. И он тоже влюбился в свою привлекательную кузину. К этому времени ему было 17 лет, а ей – 37.

Александр Марков-Виноградский

И эта романтическая история оказалась не мимолетным увлечением, а настоящей взаимной любовью на всю оставшуюся жизнь. Анна и Александр прожили счастливо вместе почти сорок лет. И умерли почти в одно и то же время с разницей в несколько месяцев.

Александр, вспоминая время их первых романтических свиданий, так описывал свои чувства в дневнике: «Я помню приют любви, где мечтала обо мне моя царица, где поцелуями пропитан был воздух, где каждое дыхание ее было мыслью обо мне. Я вижу ее улыбающуюся из глубины дивана, где она поджидала меня…

Когда сходил я с лестницы той квартирки, где осознал я жизнь, где была колыбель моих радостей, по мере удаления моего от заповедных дверей, грусть больнее и сильнее вкрадывалась в сердце… Никогда я не был так полно счастлив, как на той квартире!

Из этой квартиры выходила она и медленно шла мимо окон корпуса, где я, прильнувши к окну, пожирал ее взглядом, улавливал воображением каждое ее движение, чтоб после, когда видение исчезнет, тешить себя упоительной мечтой! Она повернула за угол… кончик черного вуаля мелькнул из-за угла и нет ее…

О, как жадно порывалось сердце вслед за нею… Хотелось броситься на тротуар…, чтобы и след ее не истерся, казалось, и в нем была ласка и завидовал я тротуару!.. А суббота настанет… в чаду мечты летишь по проспекту, не замечая ничего и никого, превратившись весь в желание скорее дойти до серенького домика, где ее квартира… И вот поцелуй сливает нас, и мы счастливы, как боги!..

Так я царствовал в сереньком домике на Васильевском острове!.. И мы под песню соловья, в аромате цветов, любовались друг другом, смотря в зеркальные стены беседки. Она так чудно хороша, что я был в счастливом забытьи…», — конец цитаты

28 апреля 1839 года Анна Керн родила от кузена сына, которого в честь своего молодого возлюбленного назвала тоже Александром. Рожала она тяжело, долго мучилась после того, как отошли воды. Казалось, все силы она отдала своему позднему ребенку. Потому после родов долго не могла прийти в себя.

В этом же году Александр закончил учебу в Кадетском корпусе и был направлен в офицерские классы Артиллерийского училища. Но, не закончив их, определился на службу в артиллерийскую бригаду, которая базировалась в Полтавской губернии. Через два года в Лубнах состоялась их свадьба. После этого им удалось узаконить рожденного до брака сына. Юный еще Александр принес в жертву этому браку свою военную карьеру и благожелательное отношение к себе его родственников. А Анна Керн лишилась солидной пенсии, которую она получала после смерти мужа, потеряла статус «генеральши» и поддержку ее отца. Зато она, наконец, избавилась от ненавистной ей фамилии Керн. И до конца своей жизни с гордостью подписывалась: «Анна Виноградская».

Почти всю свою совместную жизнь они прожили в нищете и бедности. Скитались по разным местам, переезжая от одних знакомых к другим. Они много читали. Оба оставили воспоминания о своей жизни, которые наполнены нежными чувствами друг к другу. «Какое высокое наслаждение после тяжких трудов, в самом жалком изнурении, упасть на роскошную грудь жены, утонуть в нежности ее ласки, жарких поцелуях и забыться чудным, спокойным сном, – писал Александр Васильевич в своем дневнике. — Улыбка высокого удовольствия и умиления… на устах спящего счастливца! И как радостно его пробуждение. Ласковый голос жены лепечет ему нежности: душистые губки ее смывают с глаз, отуманенных сном, ночные грезы и освещают их зарею своей милой улыбки!»

Судя по воспоминаниям, Александра Васильевича, он никогда не ревновал свою жену к тем, кем когда-то она была увлечена. Похоже, он даже гордился тем, что она вдохновляла многих писателей для создания прекрасных текстов.

«Теперь я сижу в уютной нашей спальне, – читаем его воспоминания. – Она, моя голубушка, уже легла в постель и ей может быть уже и снится что-нибудь, а я пишу и хочу сказать несколько слов о Пушкине, о котором мы с нею часто беседуем и перечитываем его «Цыган»…

Она была знакома с ним, и он ее воспел в двух стихотворениях: «Я помню чудное мгновенье» и «Я ехал к Вам». Она вдохновляла также Подолинского. Да, кто не восхищался ее внутренней и внешней красотою?..

Журнал «Сын Отечества» вздумал уверять, что Пушкин не мировой гений!! Мне это досадно!.. В его произведениях воспроизведены общечеловеческие мысли, чувства и действия и затронуты общечеловеческие нравственные интересы, которые для всех людей и всегда занимательны… Музыка стихов его отчетливо, верно изображает чувства и, читая их, кажется, что Пушкин и мыслил стихами, так они естественны!.. Ни одна строка не написана им для рифмы… Его стихи подобны дождю, лились из сердца и западают в сердце каждого…

Многие женщины, воспаляемые огнем его речей и страстию его взглядов и манер, увлекались им до цинизма… Некоторые, разумеется, весьма немногие, допускали даже непозволительные ласки – персидские или содомские удовольствия… И он их не уважал, кроме тех, которые держали себя вдали от него, как например, моя жена и некоторые другие. Она, моя голубка, светлым, чистым взглядом, своими скромными манерами и речами, своею простотою, исполненною невинности сердечной, своим поэтическим идеализмом и высшими воззрениями на жизнь исключала возможность грязных поползновений и была воспета Пушкиным как «гений чистой красоты».

Анна Керн

А вот еще. Александр Марков-Виноградский писал: «Я люблю ее, мою душечку! Люблю со всей нежностью, и нет сил в природе, которые бы могли разрушить мою горячую привязанность к ней! Все, что есть во мне, все принадлежит ей! Ее теплота насквозь проникает меня и производит во мне сладостные ощущения, каждый мой нерв всасывает ее… я счастлив от ее прикосновений. Ее голос, мягкий и мелодический, чарует меня. Я весь любовь, весь счастие, и нет для меня радости за чертой моей семейной жизни. Боже, благослови нас, улучши наше состояние во всех отношениях!..»

Вера Полторацкая — племянница Анны Керн так вспоминала о ней: «С тетушкой мы всегда поддерживали родственные связи. Уже она была глубокою старушкой, когда мне пришлось гостить у нее в имении ее племянника.

Это имение называлось «Березоточа». Маленькая деревушка, окруженная лесами на много верст вокруг, а в центре ее – барская усадьба на высоком берегу Сулы. Я помню огромный старинный заброшенный парк с небольшим фруктовым садом у самой усадьбы. Здесь жила на склоне лет Анна Петровна – в полном одиночестве вместе с супругом своим Александром Васильевичем Виноградским. Она была ласковая старушка маленького роста, всегда ко всем доброжелательная и приветливая.

Помню в одной из зал деревенского дома большой портрет Александра Пушкина. Тетушка свято хранила его, так же как и все реликвии, связанные с его памятью. Был у Анны Петровны один заветный альбом большого формата в темном кожаном сафьяновом переплете. В нем листы были переложены разными сувенирами и множеством высушенных цветов: роз, незабудок и осенних астр, прикрепленных выцветшими ленточками к небольшим листкам почтовой бумаги.

Часто она перелистывала свой альбом, с любовью перебирала его потемневшие страницы, любовалась цветами и, вспоминая старину, часто задумывалась, качая головой. Мне было в то время немного лет, и я скучала этими воспоминаниями и разговорами, мало мне понятными. Много раз говорила мне тетушка, лаская:

– Глупенькая ты еще, Верочка. Вот вырастешь – узнаешь, какой великий человек писал эти слова своей рукой. Она часто читала стихи, все перечитывала. И еще какие-то письма. Не знаю, почему Анна Петровна меня, девчонку, избрала собеседницей в своих воспоминаниях. Вероятно потому, что очень уж была одинока в те годы своей жизни. Дядя Александр Васильевич в этих разговорах никогда участия не принимал».

Надо отметить, что благодаря заботе Александра  Маркова-Виноградского, Анна Петровна прожила долгую жизнь в счастливой любви. Ее муж помогал ей разбирать ее воспоминания, переписывал и редактировал их. Он сохранил много эпизодов, которые Анна Керн не смогла в свое время опубликовать по цензурным и этическим соображениям. Вспоминала о них уже после выхода мемуаров. А еще он сам оставил прекрасные «Записки», содержащие воспоминания о нравах того времени и характеристику многих известных его современников. Как я уже сказал вначале, все воспринимали Анну Керн по-разному. У каждого из ее современников было свое видение ее образа. Получается, она была очень разной.

Умерла Анна Виноградская в Москве, в скромных меблированных комнатах на углу улиц Тверской и Грузинской. Она пережила своего мужа ровно на четыре месяца. Умерла от паралича.

Она пожелала, чтобы  похоронили ее в Прямухине, рядом с мужем. Но раскисшие от дождей дороги не позволили этого сделать, и она обрела вечный покой на семейном кладбище Львовых на погосте Прутня в Тверской губернии.

Могила Анны Керн

В столицах смерть ее даже не заметили. И только через год вспомнили о ней по случаю торжеств, которые сопровождали открытие памятника Пушкину в Москве. В связи с этим, известный историк и публицист князь Николай Голицын написал: «Теперь уже смолкли печаль и слезы, и любящее сердце перестало уже страдать. Помянем покойную сердечным словом, как вдохновлявшую гения-поэта, как давшую ему столько «чудных мгновений». Она много любила, и лучшие наши таланты были у ног ее. Сохраним же этому «гению чистой красоты» благодарную память за пределами его земной жизни».

Памятник Анны Керн в Риге.

Известный русский литературный критик Николай Черняев, оценивая шедевр, созданный Пушкиным, писал: «Своим посланием «К***» Пушкин обессмертил ее так же, как Петрарка обессмертил Лауру, а Данте – Беатриче. Пройдут века, и когда множество исторических событий и исторических деятелей будут забыты, личность и судьба Керн, как вдохновительницы пушкинской музы, будет возбуждать большой интерес, вызывать споры, предположения и воспроизводиться романистами, драматургами, живописцами». И он оказался прав.

Часть 3